Анатолий Ярмолюк. Белые собаки февраля

Что найти суждено, то на дороге лежит

Цыганская поговорка

Бежать, бежать! Бежать — всем табором! Нынешней же ночью, не дожидаясь утра! Потому что утром — будет поздно. Непоправимо поздно, навсегда! Утром могут прийти ОНИ! ОНИ ворвутся в цыганское жилище, и тогда... Тогда — может случиться все, что угодно.

В лучшем случае, ОНИ отнимут у цыган все их барахло, а самих цыган — от мала до велика – выставят на улицу. Невзирая на то, что — февраль, а, стало быть, – зима. Что ИМ зима, и что ИМ жизни и судьбы каких-то тридцати с лишком цыган?

ОНИ — бандиты.

А могут и не выгонять. Могут запереть в хижине и поджечь. Или — расстрелять всех прямо с порога. ОНИ — могут все. ОНИ — беспощадные бандиты. Все их зовут «трубочистами». Во всей округе нет страшней и беспощадней бандитов, чем «трубочисты». Слышали о них цыгане, слышали...

Бежать, бежать! Тем более что, как ни крути, а цыгане перед «трубочистами» виновны. Ай, не надо было цыганам покупать того золота! Ведь чуяла же душа — недоброе то золото! Сомнительное. Доброго золота за половину цены не продают.

А то золото — продавалось именно за половину цены. И продавец золота тоже был личностью сомнительной. Знали цыгане того продавца, знали! Не раз и не два сводила цыган судьба с тем продавцом. Кликали его — Банькирдо, или, по-русски, Гнутый. Очень подходило ему такое-то прозвище. И фигура у него была гнутая, и все его пути-дороги — гнутые, и физиономия, и речи, и мысли…

И вот. Явился однажды темной ночью этот Банькирдо в цыганское жилище и говорит: «Купите, ромалэ, у меня золотишко. За полцены отдаю. И не сомневайтесь: мое оно, кровное. А отчего — за полцены? А оттого, что торопиться мне надо. Сваливать, короче говоря. Мамочка моя страшным образом хворает в Барнаульских краях. Опасаюсь не успеть к ее смертному одру. Оттого и отдаю золотишко за полцены. Задаром, можно сказать. Берите, ромалэ, не пожалеете...»

Знали же цыгане Гнутого, ай, знали! И в смысле правдивости его сладких слов не сомневались: не было в тех словах ни единой правдивой буквы... Но с другой-то стороны — как не купить? Ведь задешево же, за полцены! Какой цыган устоит перед таким соблазном? Вот же оно, золотишко, в наличии: колечки, сережки, браслетики...

И потом: а вдруг — да и пронесет? Вдруг — да вывезут цыганские вороные? Ведь сколько уже раз вывозили! Тем более: ай, как же надо было цыганам то дешевое золото! Сколько всяких цыганских прорех можно было заткнуть тем золотом! Сколько всяких дел уладить!

Ну и порешили: купить. И — купили. И — тотчас же выпроводили Гнутого из своего жилища, невзирая на темную ночь. И сказали ему напутственное слово. «Гляди, - сказали, - не шляйся возле нашего табора. Ты нас не знаешь, и мы о тебе не ведаем». «О чем разговор, ромалэ!» – весело согласился Гнутый, и исчез во тьме...

А спустя четыре дня цыганам стало известно: погорел Банькирдо. Загнулся  окончательно и бесповоротно. Совсем не его было то золотишко. Не он был ему хозяин, а — бандиты. «Трубочисты». А он, Гнутый, то золото у «трубочистов» спер. И загнал его цыганам самым подлым образом, то есть обманом и по дешевке. И рассчитывал с теми деньгами убежать на другой край земли. А, может, даже и за край…

А «трубочисты» его догнали. И подвергли допросу с пристрастием. И Гнутый, конечно, рассказал бандитам, куда он подевал золото. И теперь бандиты знали, где их золото. И, стало быть, обязаны были нагрянуть к цыганам самой ближайшей ночью. То есть — ночью нынешней. Или, в крайнем случае, к утру. Потому что — они не любили откладывать свои дела на долгий срок. Слышали цыгане о «трубочистах», слышали…  

Да оно еще полбеды, если бы у цыган оставалось то золото. Если бы, значит, оно оставалось, то цыгане вернули бы его «трубочистам», извинились, сказали, что ни о чем не ведали, все бы свалили на Гнутого — и, глядишь, беда бы миновала. А только не было у цыган золота. За четыре минувших дня разлетелось то золото в разные стороны, так что уже и не сыщешь. Ну, да и как могло быть иначе? Много всяких прорех в цыганской жизни, ай, много! И почти все эти прорехи затыкаются то золотом, то рублем — и никак иначе. То есть — не было у цыган того золота, и все тут! А без золота — что скажешь? Кто тебя станет слушать — без золота?..

Вот, стало быть, такая негаданная беда образовалась в цыганской жизни. И порешили цыгане — бежать. Как только основательно стемнеет, так сразу же и бежать. И даром, что на улице был февраль, а цыганский закон гласил, что в феврале — цыган не кочует. Если понадобится, то – кочует цыган и в феврале. Вопреки закону. Настигнет цыгана в феврале беда, загорится у цыгана земля под ногами — и пошел цыган по белым февральским дорогам! Далеко ли он дойдет по тем дорогам, вопрос отдельный. А только бывает, что кочует цыган и в феврале...

Бежать было решено мелкими группами и — в разные стороны. Ну, понятно: коль мелкими группами и в разные стороны, то, таким образом, беглецов труднее будет отыскать. Ну а затем, спустя две недели, всем цыганам предстояло собраться в одном секретном месте, и, воссоединившись, податься на другой край света. Чтобы, значит, быть подальше от «трубочистов». И там, в том неведомом далеке, начать новую жизнь. С новыми надеждами и чаяниями, и со старыми, как сама земля, радостями и горестями, песнями и слезами.

***

Расходились, не говоря лишних слов и не прощаясь. А просто: вскидывали на плечи узлы и котомки, поднимали воротники тулупов и пальто, переступали порог и исчезали в стылой февральской тьме. Зачем прощаться, если через две недели предстоит новая встреча? А не доведется встретиться, сгинешь где-нибудь посреди февральской дороги, — так что ж? В предсмертных прощальных словах и вовсе нет никакого смысла. Уходящего слова не спасут, а для тех, кто остается, будут горькой надсадой. Не надо говорить прощальных слов, когда расстаешься, ай, не надо...

В конце концов, в цыганском жилище остались пятеро цыган. Им предстояло уходить последними из всех. Почему именно им — последними? Ну, тут имелся неодолимый резон. Этими пятью были: дед Михай, его супруга бабка Мальвина, их дочь Лана, зять Алексей и — маленький Арсен. Арсен родился лишь неделю назад. Его матерью была Лана, а отцом — Алексей. Такой вот, значит, образовался негаданный табор о пяти душах.

Лана была слаба, она еще не отошла от недельной давности родов. По-доброму ей бы нежиться в постели, а не шастать по ночному февральскому миру с дитятей на руках. Но, как гласит пословица, у цыганской беды часы украли. И потому цыганская беда приходит, когда ей вздумается: хоть ночью, хоть зимой. Что с нее возьмешь, с цыганской беды, когда она — без часов?..

И вот. Эти-то пятеро цыган и уходили последними. Надо было в последний раз накормить маленького Арсена, затем — как следует его укутать, затем — мудро распределить по цыганским плечам барахлишко, чтобы не рухнуть под его тяжестью посреди февральской ночи... Много, короче говоря, предстояло забот пятерым цыганам; оттого они и покидали жилище последними.

Наконец, все было сделано, и последние цыгане вышли из дому. Дверей не запирали: когда цыгане навсегда покидают свое жилье, то двери они оставляют незапертыми. Таков  цыганский обычай. Для чего запирать тот дом, в который ты никогда больше не вернешься?..

Буранило. Тонко и тревожно свистели невидимые провода, невдалеке страшными густыми голосами рычала тайга. Домик, в котором обитали цыгане, располагался на самой городской окраине, едва ли не на таежной опушке.

      Каждый табор, даже временный, обязан иметь своего вожака: таков цыганский закон. Маленький табор о пяти душах возглавил Алексей. Ну, а кто же еще, как не он? Дед Михай был немощным стариком, а цыганки, хоть молодые, хоть старые, таборными вожаками быть не имеют права.

 -  Авэн, - сказал своему маленькому табору Алексей. – Пойдем...

             Пошли. Отойдя на тридцать или сорок шагов, четыре человека разом остановились и оглянулись. Ночной ветер терзал незапертую дверь покинутого жилища. Вразнобой хлопали ставни. Выло в печной трубе. На цыганских лицах лежали горькие черные складки. А, может, никаких складок на цыганских лицах и не было, а — то была лишь игра света и тени, пронзительно белого февральского снега и упавшей на землю ночной февральской тьмы. Кто знает?

-  А, может, ОНИ не придут? – у всех сразу спросила Лана. – И мы — уходим напрасно?..

- ОНИ уже идут, - за всех ответил Лане дед Михай. – Разве ты не слышишь?

- Слышу, - отозвалась Лана. – И шаги их слышу, и дыхание...

- Да, - сказал дед Михай. – И шаги, и дыхание...

- А что ОНИ сделают, когда нас не застанут? – спросила Лана.

- Подожгут дом, - не сразу ответил дед Михай. – Затем — будут искать нас по всем дорогам... Пока не найдут. Или — пока не потеряют наш след...

- Авэн, - сказал Алексей. – Авэн... 

Четыре человека еще постояли, посмотрели на покинутое жилище, послушали прощальные скрипы незапертой двери и хлопанье ставен, и пошли. И больше уже не оглядывались на покинутое жилище.

***

От цыганского жилья вели четыре дороги: три — в сторону города, и четвертая — в обратную сторону, в тайгу. По дорогам, которые вели в город, пошли те цыгане, которые первыми покинули свое жилище. Те три дороги казались легкими и фартовыми. По ним можно было добраться до города и раствориться в городских путаных закоулках. Или — по ним можно было дойти до вокзала и сесть в какой-нибудь поезд. А цыган на поезде — это почти то же самое, что птица в небе. Попробуй-ка уследить, куда летит та птица...

   А четвертая дорога была неизведанной и пугающей. Цыган — он дитя городских окраин и еще — степных просторов, где все видать от горизонта до горизонта. Цыган не любит лесов и гор. Леса и горы цыгана пугают и томят ему душу.

Ну да никто из оставшихся не винил своих собратьев за то, что те пошли легкими дорогами. Все было законно и правильно: всяк в жизни хочет идти по легкому пути, всяк сам себе выбирает дорогу. Да только не каждому это удается. Случается так, что легкие дороги кончаются, и остаются – дороги суровые и трудные.

У последних пятерых цыган не оставалось легкого пути. Им нельзя было идти по трем фартовым дорогам. Здесь в расчет вступала цыганская арифметика. По тем трем дорогам и без того пошло много цыган. И это было – скверно. Потому что если цыган на дороге много, то — их могут заметить ОНИ. Бандиты. «Трубочисты». И тогда — враз оборвутся фартовые цыганские пути... Нельзя всем идти по одним и тем же дорогам, когда ты надеешься спастись. Таково было главное правило цыганской арифметики. Стало быть, кому-то нужно пойти и по трудным дорогам. А по трудным дорогам всегда ходят те, кому не досталось легких дорог. По трудным дорогам всегда ходят последние… 

           - Авэн, - в третий раз произнес Алексей. – Пойдем вэшэса. Лесом...

           - Страшно вэшэса, - вздрогнула Лана. – Куда ведет та лесная дорога?

           - Все дороги куда-нибудь да ведут, - произнес дед Михай древнюю цыганскую истину и взглянул на Алексея. – Правильно ты решил, шяво. Надо идти вэшэса. Вряд ли ОНИ пойдут следом. ОНИ станут искать нас на фартовых дорогах. Мы ИХ – обманем. Мы пойдем вэшэса — и спасемся...

           - Авэн, - в четвертый раз сказал Алексей. – Дае, почему ты стоишь и не идешь?

           Эти его слова были обращены к бабке Мальвине. Бабка Мальвина стояла, упорно глядела куда-то в белесую полумглу и беззвучно шевелила губами.

- Тебе говорят, пхури! – прикрикнул дед Михай. – Чего ты стоишь, будто каменный столб, когда надо идти?

- Я не стою, - отозвалась бабка Мальвина. – Я — молюсь своему ангелу. Я хочу ему сказать: спаси нас и помилуй. Ты видишь – нам надо идти вэшэса. А в мире — метель и ночь, и у нас — малое дитя на руках. Даруй нам легкий путь, мой ангел. Яви нам свою справедливую мудрость. Пусть наша дорога закончится пристанищем, где будет тепло, хлеб и покой. Вот что я хочу попросить у ангела. Потерпите еще миг. Я домолюсь, и мы пойдем...

- Э! – махнул рукой дед Михай, и отвернулся от ветра. – Ангел... Что же он, этот ангел, не отведет от нас бандитов? Почему мы должны оставлять наше жилье в такую метельную ночь? Да еще — с дитятей на руках? В чем здесь его справедливая мудрость? Ангел...

Но никто деду Михаю не ответил. Есть вопросы, на которые не бывает ответа. Бабка Мальвина закончила молиться и перекрестилась. Затем она сама, дед Михай и Алексей взвалили на себя узлы с пожитками. Лана несла на руках укутанную в одеяльце маленького Арсена — самую драгоценную ношу. Тронулись. И скоро огромные, белые от снега деревья сомкнули над ними свои мрачные кроны.

***

Лес не защищал от бури; в нем было так же ветрено, как и на просторе. Деревья рычали миллиардами страшных голосов. В серой, прошитой колючими ледяными нитями полумгле мерещились немигающие зеленые огни. Может, это были волки, может, лесные духи... Четырем людям стало страшно. Они не знали, куда их приведет петляющая меж стволов белая лесная дорога. Они не знали, какова длина этой дороги. Они ничего не знали...

 Они знали только одно: им надо идти. Им надо — спасаться. Вековечный, от дедов и прадедов, инстинкт спасения гнал их по зимней ночной дороге. Неведомая лесная дорога была их стихией и союзницей. Она была их укрытием и надеждой. Нигде цыган не может укрыться надежнее, чем на дороге. Ничто цыгана не может спасти вернее, чем дорога. И – бывает такое – ничто цыгана не может погубить с такой беспощадностью, как дорога…

Первый километр прошли в молчании. Говорить было не о чем, да, к тому же, следовало беречь силы. Неизвестно, сколько могла длиться белая лесная дорога. И — неведомо, какое горе могло таиться в конце дороги...

Немигающие зеленые огни сопровождали маленький цыганский табор. От этих огней исходила внимательная, целеустремленная злоба. Они исчезали на миг за черными стволами и за белыми лесными пригорками, и затем — появлялись вновь: то справа от людей, то слева, а то и впереди, прямо поперек дороги. Что это были за огни, что они хотели от крохотного, о пяти душах, табора?.. 

- Якха... дыкхэна... – не выдержала, наконец, Лана. – Глаза... глядят... Зеленые... Что им надо? Кто они? Мне страшно...

Четыре человека остановились и стали вглядываться в лесную, прошитую ледяными нитями, полумглу. Зеленые огни тоже замерли. Они замерли, но не погасли, а все так же, с прежней внимательной злобой смотрели на людей.

 - Рувэскрэ якха... – неуверенно произнес дед Михай. – Вроде как волчьи глаза... Волки. Да, волки. Я знаю. Я видел волков... Ну, ничего. Это — не страшно. Пускай... Они нападают только на того, кто упадет и не может встать. А мы не станем падать. Мы — пойдем, и дойдем, потому что у всякой дороги есть начало и есть окончание. Авэн...

 - Авэн, - повторил Алексей и взглянул на Лану. – На дар. Не бойся. Я — рядом...

 И четыре человека с дитятей на руках пошли дальше по белой лесной дороге. Впереди шел Алексей. За ним — Лана с маленьким Арсеном на руках и рядом — бабка Мальвина. Последним шел дед Михай. Зеленые яростные огни следовали за людьми, на миг пропадая, и тут же возникая вновь.

- Эй! – крикнул зеленым огням Алексей. – Тумэ кон? Вы кто? Волки? Вот я вас... дубиной по лбу! Пошли отсюда! Авэн датыр!

Зеленые огни на миг замерли, вздрогнули, притухли и смешались. А затем прежняя внимательная ярость возникла в зеленом сиянии.

- Береги силы, шяво! – донесся сквозь ветер голос деда Михая. – Не кричи... Пускай они себе... волки. Пускай...

Идти было тяжело. Ветер не утихал, он бился о черные стволы деревьев, огибал эти стволы и налетал на людей: то слева, то справа, то в лицо, а то и вовсе с тонким яростным визгом падал откуда-то сверху. Деревья по обочинам дороги рычали, кряхтели и скрежетали. Белая лесная дорога только началась, но четырем людям уже казалось, что это — дорога погибельная, и ей, вопреки цыганской мудрости, никогда не будет окончания...

***

  - Стой! – вдруг поднял руку Алексей и остановился.

 И — все остановились вослед за своим вожаком. Дальше пути не было. Поперек дороги высился огромный, в два человеческих роста сугроб. Гора, а не сугроб. И притом непонятно было, каков этот сугроб в длину: может, он тянулся на целый километр, а, может, и вовсе — занимал собою всю дорогу до самого ее окончания. Не было дальше пути...

Четыре человека стояли, смотрели на сугроб, прятали от ветра лица, и не знали, что им делать. А тут, вдобавок ко всему, в глубине одеяльца зашевелился и запищал маленький Арсен. Цыганские беды никогда не ходят в одиночку, они всегда путешествуют друг с дружкой в обнимку...

  - Э! – произнесла бабка Мальвина. – Покормить надо дитя. И — перепеленать...

 Кормить и пеленать недельное дитя посреди ночной февральской дороги, да еще в метель! Видано ли такое? У кого-то, может, и не видано. А у цыган — видано. У цыган — видано еще и не такое. Цыгане — умеют все на свете. Иначе давно не было бы на свете никаких цыган.

 Для начала свернули с дороги. Недалеко, потому что немигающие зеленые огни по-прежнему никуда не девались, и все так же их спокойная уверенная ярость пронзала пятерых людей. Рядом с дорогой росли две огромные раскидистые пихты. Под их ветвями почти не было снега. И ветер сюда почти не задувал. Здесь-то и надобно было раскинуть шатер, в котором можно было бы перепеленать и накормить маленькое дитя.

 Шатер этот был известного свойства. Алексей вынул из-за пояса нож и срубил четыре толстых черемуховых кола. Эти колья он, напрягаясь, вонзил в землю под пихтами. Земля под пихтами никогда не промерзает глубоко. Морозу мешает толстый слой хвои. А, кроме того, само дерево сопротивляется морозу и, чтобы выжить, выделяет из своих недр таинственное спасительное тепло. Дерево — оно живое, а коль живое, то, значит, и теплое. Да.

 Алексей снял с себя тулуп и постелил его промеж кольев. Лана с маленьким Арсеном на руках села на тулуп. Рядом сел Алексей. Дед Михай снял с себя свой собственный тулуп и набросил его, в виде крыши, на четыре черемуховых кола. Стенами служили густые пихтовые лапы. Вот и все, и готов походный цыганский шатер для трех цыганских душ: двух взрослых и малого дитяти. Конечно, в нем — темно, тесно и невозможно встать на ноги, но в том-то и есть спасение. В таком шатре невозможно замерзнуть даже в самую лютую стужу. Те души, что находятся внутри шатра, отогревают друг дружку своим собственным теплом. И еще — рядом растет живое, а потому теплое дерево...

Перво-наперво наощупь в четыре руки перепеленали маленького Арсена. Затем Лана стала кормить Арсена грудью. Алексей сидел рядом, согревал своим теплом жену и сына, слушал, как Арсен сосет грудь, и молчал. Он молчал и думал. Он думал о том, что предпринять дальше, когда маленький Арсен, сытый и согретый, уснет.

В общем и целом, было понятно, что надобно разобрать шатер и — идти дальше. Да, идти. Идти и идти. Потому что — ОНИ могут пуститься по следу.

Может быть, ОНИ уже пустились по следу. Нагрянули в цыганское жилище, увидели, что оно — пусто, и  помчались в погоню — по всем четырем дорогам. Да-да, может — именно по всем четырем, ведущим от брошенного цыганского жилья, путям. По трем, которые ведут в город, и по тому пути, по которому Алексей повел свой табор о пяти душах.

 Может, они, цыгане, вовсе даже и не перехитрили «трубочистов». Может, «трубочисты» разгадали их замысел. Все может быть. А коль так, то — надо идти. Он, Алексей, вожак табора, а, значит, ответствен перед Богом, цыганским законом и собственной совестью за своих людей. Тем более что это не просто люди, а — близкие ему люди. Такие близкие, что ближе и не бывает. Жена, сын, отец жены и ее мать. Надо идти. Ай, надо идти!

Вот только — как быть с сугробом, который встал поперек дороги? Табору этот сугроб не преодолеть. Нет, не преодолеть: двое стариков, слабая после родов жена с дитятей на руках...

Может, пойти в обход сугроба? Ведь не на целый же белый свет, наверное, раскинулся тот сугроб, должны же быть ему пределы! Ай, нельзя идти в обход, никак нельзя. Нет у него, Алексея, и у его табора никаких обходных путей. Справа и слева — заснеженный лес, в котором бушует метель. По такому лесу — да притом с немощными ходоками — не пройдешь. И еще в том лесу — зеленые, немигающие и спокойно-яростные зеленые огни. Дед Михай говорит, что это волки. Может, и волки...

  И остается — одно: пробиваться сквозь сугроб. Должен же быть предел его ширине! Все на свете имеет предел.

   …- Что? – спросил Алексей.

   - Я говорю — уснул наш сын, - повторила Лана. – Наелся, согрелся, и спит... Что же мы теперь будем делать?

   - Идти, - шевельнулся Алексей.

   - Но ведь — сугроб...

   - Ничего... Я проделаю в нем дорогу. Тоннель. Ступени. И — мы пойдем...

   - А, может, нам вернуться? Вот — бабка Мальвина молилась ангелу... Может, он нас услышал. И — он нам поможет...

    - Ты когда-нибудь видела ИХ? – не сразу произнес Алексей.

    - Бандитов? – шепотом отозвалась Лана. – Нет, никогда...

   - А я — видел. И говорил с ними. И – били они меня... И — мы растратили их золото. Никакой ангел нам не поможет — даже если он и вправду где-то есть. Надо идти.

 И Алексей на четвереньках выполз из шатра. В мире по-прежнему властвовала ночь, и все так же буранило. Дед Михай и бабка Мальвина стояли, прижавшись к дереву, и согревались одной старушечьей шубой на двоих. В серой ночной полутьме они были похожи на двух замерших сказочных лесных гномов. Или — на два занесенных снегом безмолвных камня. У Алексея невольно дрогнули губы и всколыхнулось сердце.

  - Папо, - сказал Алексей деду Михаю. – Сейчас я разберу шатер и отдам тебе твой тулуп. И ты согреешься...

  - Сугроб, - шевельнулся дед Михай. – Я думаю о сугробе, шяво. Откуда он взялся на нашем пути?

Алексей ничего не ответил и глянул вверх. И – почти сразу понял, откуда взялся сугроб. Это был не сугроб, а снежный обвал. Рядом с дорогой, на самой обочине, высилась лобастая каменная гора. На ту гору метелью намело снег, и когда снега стало много, он обрушился на дорогу. Вот и все…

  - Сугроб, - тоскливо повторил дед Михай. – Сугроб, шяво…

  - Это — ничего, - сказал Алексей. – Я проделаю дорогу в том сугробе. Тоннель. Ступени. И — мы пойдем дальше.

- А если у того сугроба толщина целый километр? Пять километров? До самого горизонта? – подала голос бабка Мальвина.

- Ничего, - сказал Алексей. – Ничего…

- Мой дорогой ангел, - взглянула в невидимое небо бабка Мальвина. – Помэгискир амангэ. Помоги нам, добрый ангел…

Алексей ничего больше не сказал и подступил к сугробу. Вблизи сугроб казался еще выше и неодолимее, чем издали. Это был не сугроб, это была стена. Намного хуже стены – потому что всякая стена всегда имеет свои пределы. А сугроб пределов не ведает, он может занять собой половину мира, потому что сугроб – это стихия. Никогда Алексею не одолеть в одиночку этот сугроб, никогда…

Алексею стало страшно и горько. Он сжал зубы и обернулся. Сзади стояли и молча смотрели на него три самых родных ему человека, и еще одного родного человечка держала на руках Лана. За их спинами дымилась и терялась в белесой полумгле дорога. По обеим сторонам дороги, то исчезая, то возникая вновь, перемигивались внимательные и злобные зеленые огни.

- Ничего, - сам для себя повторил Алексей. – Ничего…

У Алексея не было никакого инструмента, потому что – откуда было взяться инструменту? Собственные руки были для Алексея инструментом, весь Алексей без остатка был сейчас инструментом. Снег оказался совсем не твердым, а мягким и податливым, и это Алексея приободрило. Ничего, он справится с сугробом, он проделает в сугробе дорогу, он одолеет сугроб, и весь его маленький табор пойдет по той дороге дальше, к своему спасению. Ничего, ничего. Са авэла мишто. Все будет хорошо…

- Ступайте за мной, - обернулся Алексей. – Следом.

Снег – он холодный. Но – снег бывает и горячим. Да-да. Когда ты бредешь по снегу, когда снег хлещет тебя по щекам и глазам, когда ты раздвигаешь снег руками и всем своим телом, то рано или поздно наступает момент, когда снег из холодного становится горячим.

 Горячий снег означает, что ты – устал. Ты – устал до полусмерти, а, может быть, еще и больше. И – ты падаешь в горячий снег, и он обволакивает тебя своей нежной, погибельной истомой. И горе, если нет с тобой никого рядом. Обнимет тебя горячая снежная истома, спеленает своими лукавыми пеленами, и нет уже тебе возврата…

…Через какой-то час неистовой работы Алексей ощутил, что снег из пронзительно-стылого стал превращаться в теплый, а очень скоро – и в горячий. Алексей остановился и оглянулся.

И – сдавленный отчаянный стон невольно вырвался сквозь его стиснутые зубы. Алексей надеялся, что за этот час он одолел огромное расстояние, продавил и разгреб окаянный сугроб насквозь, и уже можно идти дальше. А оказалось, что им пройдено какие-то двадцать, ну, пускай тридцать метров.

Тридцать метров за час отчаянной работы в то время, когда вослед за тобой и твоим табором уже, может быть, следуют твои убийцы, и они все ближе, ближе… И, что самое страшное, неизвестно, где у сугроба предел, и сколько еще времени Алексею продираться сквозь его горячее, рыхлое нутро…

Маленький табор из четырех душ стоял у Алексея за спиной и молчал. Бывают в жизни такие мгновения, что говорить – бессмысленно, потому что и без того все понятно. Сейчас как раз и было такое мгновение. Все было понятно. Снег из холодного превратился в горячий. Хачькирдо ив. Жаркий снег. Да.

- Я… скоро, - выдохнул Алексей. – Я… сейчас. Я только полежу… три минуты, не больше… и затем – мы пойдем опять… дальше. Я – скоро…

И Алексей опустился на колени, а затем рухнул в снег вниз лицом. Ай, не надо падать вниз лицом в горячий снег, ай, не надо! Потому что – нет на этой земле ничего коварнее, чем горячий снег и его обманчиво-нежные, погибельные объятия!

- Шяво! – протиснулся к Алексею дед Михай. – Не надо тебе лежать на горячем снегу вниз лицом! Не надо лежать тебе в снегу – никак! Вставай, шяворо… Вот так… вставай… на колени, затем – на ноги… Ничего, сынок, ничего… Ты – отдохни. А я – буду делать проход в сугробе. Не такой уж я старый. Да и снег – рыхлый… Тут и осталось – каких-то пять метров. Или, может, шесть. А затем – будет дорога…

Алексей прислонился к стене снежного тоннеля. Розовая пелена клубилась перед его глазами. Он встряхнул головой и закрыл глаза. Ему очень хотелось погрузиться в себя – глубоко и до полного самозабвения, никого не видеть, ничего не слышать и ни о чем не думать. Тогда – не минуло бы и десяти минут, как он бы отдохнул, и с новыми силами приступил к проклятому сугробу.

Но не было у него такого права – погружаться в себя до полной отрешенности. Даже – на минуту. Он был вожаком табора, по следам которого, может быть, гнались сейчас убийцы. Он отвечал за своих людей перед Богом, цыганским законом и собственной совестью. Он должен был все слышать, все видеть, все предчувствовать и – идти. Идти и идти, пока весь его табор и он сам не почувствуют и не поймут, что – беда миновала, что – они обманули погоню, а, значит, спаслись.

- Не надо, папо, - сказал он деду Михаю. – Я – сам. А ты – смотри, не идет ли кто за нами следом. И за волками тоже смотри…

И Алексей вновь запустил руки в рыхлое нутро сугроба. Он брал снег руками и бросал его в стороны. Он топтал снег ногами и раздирал внутренности сугроба своим телом. Шаг за шагом продвигался таборный вожак Алексей сквозь сугроб, и так же, шаг за шагом, шел ему вослед табор о четырех душах.

Алексей старался не думать об усталости, потому что знал: нельзя ему думать об усталости. Только о ней подумаешь – как она тут как тут. Снова нальет горячим железом руки и ноги, заклубится розовой пеленой перед глазами… Ему, Алексею, лучше думать о чем-то другом. Тогда – сам того не заметишь, как закончится проклятый сугроб, и образуется дорога. Алексей пойдет по той дороге, и весь табор пойдет вослед. Все дальше и дальше…

И Алексей попытался думать о чем-то другом. И вдруг, как нежданный подарок с небес, ему припомнились стихи.

Да-да, стихи!

Цыганские стихи!

Эти стихи когда-то сочинил один цыган, которого звали Талисман. Сочинил, и однажды прочитал их на цыганской сходке. Сам Талисман давным-давно пропал, сгинул в тюрьмах или, может, на каких-то отчаянных цыганских дорогах.

А вот его стихи – остались.

И сейчас другой цыган, Алексей, их вдруг припомнил – хотя он обычно не помнил никаких стихов, да и не любил стихов. А тут – вспомнил! И эти стихи придали Алексею сил, и вдохнули в него надежду. Эти стихи были как молитва. Горькая, отчаянная, цыганская, но – молитва. А молитва – она всегда помогает.

И Алексей стал молиться стихами, которые когда-то сочинил сгинувший цыган Талисман:

Наши души загодя почуют

Ту беду, что кроется во мгле…

В феврале цыгане не кочуют.

Ну, а если надо – в феврале?

Белая погибельная замять

Куролесит в стылой полумгле.

Белое неистовое пламя

Разметал февраль по всей земле.

Белое погибельное пламя…

Нас не греет мачеха-земля.

Мы бредем, и мчат вослед за нами

Белые собаки февраля.

На морозе стынут наши речи,

Мерзнут души, цепенеет взгляд…

Нам с разбегу прыгают на плечи

Белые собаки февраля.

Наших расстояний не измерить,

Наших километров не пройти…

Белые погибельные звери

Все равно настигнут нас в пути.

Мы бредем, но мы устали верить.

Мы хотим упасть на землю ниц.

Белые неистовые звери

Выпьют наши слезы из глазниц.

Мы умрем, рассыплемся во мраке

Тихим вздохом, отзвуком беды.

Белые февральские собаки

Выпьют наши души и следы.

Всхохотнет февраль собачьим смехом.

Вздрогнет ночь. И наши голоса

Истончатся полуночным эхом

И растают в белых небесах…

Вот и все, и больше Алексею ничего не вспоминалось, да, может, никакого продолжения тем стихам и не было. Но – больше ничего Алексею было и не надобно. Шаг за шагом он продирался сквозь сугроб, и у него в душе сами собою все звучали и звучали напрочь позабытые, а вот сейчас вдруг припомнившиеся стихи беспутного цыгана, которого звали Талисман. «Мы бредем, и мчат вослед за нами белые собаки февраля… Нам с разбегу прыгают на плечи белые собаки февраля… - все повторял и повторял Алексей. – Белые собаки февраля… Белые собаки февраля...

***

Сугроб окончился внезапно. Алексей отшвырнул в сторону рыхлый снежный ком, хотел отшвырнуть другой, но – другого кома уже не было, и Алексей ухватил руками пустоту.

И это было так неожиданно, что Алексей упал в снег лицом. А когда он поднялся, то увидел дорогу. По обеим сторонам дорогу обступали черные страшные стволы, по дороге катились белые снежные комья, дорога терялась в дымной полумгле, но – это все же была дорога, и по ней можно было идти!

- Са! – крикнул Алексей своему табору, и засмеялся усталым смехом. – Са, ромалэ! Всё! Идем дальше!

И они тотчас же пошли дальше. Впереди по-прежнему шел Алексей, за ним – Лана с маленьким Аресеном на руках, за ней – бабка Мальвина, и последним – дед Михай. Он шел и озирался. Он смотрел, не гонятся ли за ними следом «трубочисты». Или – волки. Бандитов не было видно и слышно, а вот зеленые огни мелькали вослед за табором по обеим сторонам дороги. Эти огни пропадали за черными стволами и возникали вновь, и от них все так же исходила внимательная, настойчивая ярость.

Пройдя двадцать шагов, цыгане остановились и обернулись. Огромный, в два человеческих роста сугроб с узким тоннелем посредине терялся в серой мгле. Черные стволы по обеим сторонам дорог гудели низкими голосами. Где-то вверху, в кронах деревьев, тонко и пронзительно голосил ветер. В стороне, в чаще, скрежетали и стонали чьи-то голоса.

- Мне страшно, - сказала Лана Алексею, и заплакала. – Как мне страшно…

- На дар, - погладил ладонью ее лицо Алексей. – Не бойся. Авэн…

Они пошли дальше, и уже больше не оглядывались. И – ничего друг другу не говорили. Им незачем было оглядываться и говорить. Им надо было идти. Идти и идти – пока не окончится дорога. А там – будет видно.

Так, в молчании и не оглядываясь, прошли еще один километр. Или, может, целых два километра. А то, может, и три. Как они могли знать количество пройденных километров? Чем они могли измерить расстояние? Ночь по-прежнему царила в мире, все так же бесновалась метель, и по-прежнему черные деревья стонали гулкими многоголосыми басами, а в глубине леса скрипели и свистели чьи-то таинственные, жуткие голоса. И – все так же вослед за маленьким табором двигались зеленые целеустремленные огни…

…Внезапно черные деревья расступились, и впереди обозначилось открытое пространство. Это пространство простилалось длинной полосой вправо и влево, и не было ему предела ни справа, ни слева. Ветер стал ощутимее. По пространству с шальной скоростью, визжа и клубясь, нескончаемо мчались дымящиеся смутные шары и спирали.

- Белые собаки февраля, - произнес Алексей.

- Что? – взглянули на Алексея трое людей.

- Это я так, припоминаю… - сказал Алексей, помолчал и взглянул на деда Михая: - Папо, я думаю, что это – река.

- Наверно, - согласился дед Михай. – Река. Дорога привела нас к реке. Значит, должен быть и мост. Мост – это продолжение дороги. Дорога не может кончаться у реки. Так не бывает.

- Да, - согласился Алексей. – Но – я не вижу моста. Папо, ты видишь мост?

- Нет, - сказал дед Михай.

- Вернемся в лес, - сказал Алексей. – Там не так ветрено, и вас никто не увидит. А я – поищу мост. Я найду мост, - взглянул Алексей на весь свой табор. – Я обязательно найду мост. И мы пойдем дальше…

И табор вернулся обратно под черные пихтовые своды. Здесь людей встретили зеленые огни. Заметив людей, огни вздрогнули, смешались, отошли подальше и замерли.

- Криго! – крикнул огням Алексей. – Прочь!

- Мангэ дарано, - в который уже раз повторила Лана и взглянула на Алексея. – Мне страшно.

- Ничи, - сказал Алексей. – Ничего… Они нас тоже боятся… Ждите меня. Я найду мост.

И Алексей шагнул в белесую метельную полумглу. И скрылся с глаз.

Отсутствовал он недолго – каких-то полчаса. А затем вывалился из метельной полумглы прямо перед глазами своего табора.

- Алексей! – вскрикнула Лана.

- Я нашел мост, - сказал Алексей всем сразу и указал рукой. – Он – там. Совсем близко. Мы сбились с пути. Но это – не беда. Я знаю, где мост. Авэн…

И цыгане тотчас же двинулись вослед за Алексеем. Они устали, они едва передвигали ноги. Ветер дул им навстречу и швырял в глаза колючим снегом. Но – что с того? Кто вообще в этом мире знает что-нибудь о цыганской усталости? Ай, никто ничего не знает о цыганской усталости! Никто не знает, что цыгане – самый усталый народ на свете. О своей усталости знают только сами цыгане. Но они никогда никому о том не скажут. Может, они и сказали бы, но – кто их станет слушать? И кто поверит, что цыганская вековая усталость – тяжелее всякого камня, и что этот камень цыганам никак не сбросить с плеч, как ни старайся…

- Мост! – сказал Алексей, и все невольно остановились.

Да, это и вправду был мост. Он начинался прямо здесь, у цыганских усталых ног. Другой его конец терялся во вьюжной морозной полумгле. По бокам моста чернели и сипло гудели перила. Мост. Продолжение дороги.

- Авэн, - сказал Алексей своему табору.

***  

 Но – они не успели и шагу ступить на мост.

- Тырдёв, ромалэ! – вдруг произнес дед Михай. – Стойте! Замрите и слушайте. И пускай каждый из вас скажет затем, что он услышал…

Все знали: дед Михай никогда не говорил напрасных слов. И уж если он велел стоять и слушать, то, значит, надо было остановиться и прислушаться. Четыре человека замерли посреди завьюженной ночной дороги, и стали слушать. Сейчас эти четыре человека напоминали четырех загнанных зверей, по чьим следам движутся неумолимые охотники…

И они услышали: в метельный свист и стон ночной тайги вплелись посторонние, чужие голоса. Эти голоса были далеко, может, за три или четыре километра от людей. Но – они становились все слышнее, из чего следовало, что голоса – приближались. Это были очень нехорошие и тревожные голоса. Эти голоса напоминали рев и скрежет машины. Мощной машины, может быть, вездехода, которому не страшны никакие завьюженные таежные дороги. На такой машине могли разъезжать лишь ОНИ – «трубочисты». Беспощадные бандиты, чье золото растратили цыгане.

Наверно, цыганам все же не удалось обмануть бандитов. Наверно, «трубочисты»  поняли, по каким дорогам пытаются уйти от них цыгане, и наладили по тем дорогам погоню. По всем четырем дорогам – включая сюда и таежный забураненный путь.

И это было – плохо. Ай, как же это было плохо! Это означало, что не пройдет и десяти минут, как «трубочисты» будут уже здесь. Они будут здесь, а цыгане тем временем едва-едва успеют дойти до середины моста. А что оно такое – середина моста? Это, если вдуматься, самое отчаянное и погибельное место. Когда ты будешь на середине моста, и там настигнут тебя бандиты, то нет тебе никакого спасения. Потому что – куда ты можешь деться с середины моста? Никуда ты не денешься, и негде тебе укрыться, и с моста в реку ты тоже не бросишься… Ай, какое же это скверное место – середина моста, ай, какое скверное! Не надо ступать на мост, когда следом за тобой на вездеходе мчат бандиты, ай, не надо…

- Палэ! Сыго! – скомандовал своему табору Алексей. – Назад! Скорее! В лес!

И четверо усталых людей с дитятей на руках бросились обратно в лес, надеясь укрыться за черными спасительными стволами. Они успели. Едва они приникли к стволам, как из-за поворота дороги вспыхнули и разрезали пространство напополам широкие огненные ножи.

Это был свет автомобильных фар. Мириады белых снежинок тотчас же бросились в этот свет, закружились, вскрикнули тончайшими пронзительными голосами, истончились и пропали. На их место тотчас же устремились другие мириады, и тоже погибли. Машина взвыла. Белые ножи света полоснули по черным стволам.

- Про пхув! – выдохнул Алексей. – Наземь! Всем!

Усталый табор послушно лег в снег. Проснулся и заплакал маленький Арсен. Это, впрочем, было не страшно: слабый детский плач все равно нельзя было расслышать среди визга и стона метели.

- Лежите, ромалэ! – подал рукой знак Алексей. – Лежите тихо! Пока ОНИ не уедут…

Машина тем временем въехала на мост, и вдруг остановилась. Из машины вышли четыре черные человеческие фигуры. Фигуры распрямились, и принялись вглядываться в серую метельную мглу. Или, может, не вглядываться, а внюхиваться. Фигуры напоминали четырех черных квадратных зверей, которые встали на задние лапы и изготовились к броску. Они явно что-то чуяли в серой метельной полумгле, эти черные квадратные звери.

- Лежите, ромалэ! – еще раз взмахнул рукой Алексей. – И дитя пускай замолчит…

Четыре черных зверя внюхивались в пространство целых десять, а то, может, и  пятнадцать минут. А затем сели в машину, и машина, взвыв, тронулась. Машина миновала мост, очутилась на другом берегу замерзшей реки и скоро скрылась в белесой снежной полумгле. Кто знает: то ли четыре черных зверя не унюхали пятерых усталых цыган, то ли просто не поверили тому, что унюхали…

- Вставайте, ромалэ, - велел Алексей своему табору. – И – пойдем.

- Пойдем – куда? – за всех спросила бабка Мальвина.

- Вперед, - коротко ответил Алексей.

- А, может, назад? – нерешительно произнес дед Михай. – Впереди – ОНИ… Бандиты.

- Мы слишком много прошли, - сказал Алексей. – У нас не хватит сил, чтоб вернуться. А потому – мы не пойдем назад. Мы можем идти только палэ. Вперед.

- Да, - помолчав, согласился дед Михай. – Мы слишком много прошли… Но ведь по ту сторону моста – ОНИ. Может быть, ОНИ нас ждут. Притаились – и ждут…

- Мы не пойдем через мост, - сказал Алексей. – Мы пойдем в обход. Через замерзшую реку.

- Но ведь… - промолвил дед Михай, да и умолк.

Потому что – не о чем было говорить, все слова были бессмысленны. Назад – не вернешься. И оставаться в завьюженной ночной тайге также было нельзя, потому что это означало умереть: всем четверым взрослым людям и маленькому Арсену вместе с ними. Значит, нужно идти. В обход моста, через замерзшую реку. А там – что Бог даст. Может, цыгане тем самым и обманут бандитов. Может, бандиты не поверят, что цыгане пошли вослед за ними, но не по мосту, а в обход, через замерзшую реку. Может быть и так. Всё может быть. Да.

- Я пойду первым, - сказал Алексей. –  А вы идите по моим следам. Папо Михай, ты пойдешь последним. Ты будешь идти и озираться. Потому что где-то позади – рувэстыр якха. Волчьи глаза…

Да, волчьи зеленые глаза. Странное дело: как только у моста появилась машина с бандитами, злобные зеленые огни в лесной чаще вдруг пропали. Ну да, впрочем, что же тут странного? Волки – твари умные: уж они знают, кто им по зубам и по силам. Четверо бандитов, похожих на черных зверей, волкам были не по зубам. А вот пятерых изможденных, затерянных в метельной тайге цыган волки, наверно, воспринимали как свою законную добычу. И потому волки обязательно пойдут по цыганским следам…

- Бандиты, - ни к кому не обращаясь, сказала Лана. – Но как же ОНИ узнали, что мы пошли по этой дороге? Кто ИМ сказал?

И на эти слова также не было надобности отвечать. Потому что – неважно было, как именно «трубочисты» выследили маленький табор о пяти душах. Может, им и вправду кто-нибудь сказал, куда пошли цыгане. Может, «трубочисты» догадались сами. Может, они ехали на своем вездеходе по лесной заснеженной дороге и сомневались, пока не увидели проделанный в сугробе узкий извилистый тоннель. А, увидев тоннель, они поняли, что напали на правильный след. Потому что – такой отчаянный тоннель посреди ночной таежной дороги могли проделать только те, кто убегал и опасался погони. Значит – цыгане.

- Авэн, - сказал Алексей своему табору. – Мамо, почему ты медлишь? Надо идти…

Эти его слова были обращены к бабке Мальвине. Все уже ступили на речной лед, и только бабка Мальвина все еще стояла на берегу, смотрела куда-то в пространство и беззвучно шевелила губами.

- Мамо, - еще раз произнес Алексей. – Надо идти…

- Я молюсь ангелу, - сказала бабка Мальвина. – Помолюсь, и мы пойдем.

- Опять молишься, - сказал дед Михай, и зашелся то ли в хриплом смехе, то ли в кашле. – Где же он, твой ангел? Ты ему все молишься и молишься, а он – тебя не слышит… Почему он тебя не слышит? А я тебе скажу – почему. Потому он тебя не слышит, что ты – цыганка. И все мы – цыгане. Ангелы не слышат цыган. И Бог нас тоже не хочет слышать. Никто не хочет нас слушать… Авэн, пхури. Надо идти. Вот и все…

- Молчи, пхуро, - взглянула на мужа бабка Мальвина. – Не накликай на нас беды своими глупыми словами. Потому что у нас этой беды и без того столько, что ни в какие котомки не упрячешь. Ай, молчи, пхурором…

На это дед Михай ничего не сказал, а лишь махнул рукой, спрятал лицо от ветра и во второй раз задохнулся то ли в горьком смехе, то ли в хриплом кашле.

- Авэн, - через пять минут сказал Алексей своему табору. – Папо, иди и озирайся. Смотри за зелеными огнями… ***

Рядом с берегом снега почти не было, виднелся лишь голый лед. Дымчатые снежные волны, шелестя и звеня, скользили по льду и растворялись в полутьме, а на их месте возникали другие волны и третьи, и четвертые…

А вот дальше, в четырех или пяти метрах от берега, высились уже сугробы. Это были высокие, твердые, спрессованные ветром, морозом и долгой зимой снежные горы. Дымные шары перекатывались через эти горы и мчались куда-то дальше. Эти шары и вправду напоминали круглых лохматых белых собак. Безостановочной неудержимой стаей, с севера на юг, белые февральские звери перекатывались через твердые сугробы и исчезали в пространстве. Наверно, они и сами не знали, куда они мчатся белой и холодной нескончаемой стаей. Наверно, об этом знал один лишь ветер, который все гнал эти февральские стаи, все гнал и гнал…

Цыгане подошли к первой спрессованной снежной горе и остановились. Эту гору нельзя было преодолеть. И тоннель в этой горе также невозможно было проделать. Мгновенное отчаянье всколыхнулось в четырех цыганских душах, четыре цыганских лица покривились в немой судороге, четыре цыганских рта приоткрылись в безмолвном горьком крике. На руках у Ланы проснулся и заплакал маленький Арсен.

- Са, ромалэ, - сказал старик Михай, и в третий раз то ли закашлялся, то ли засмеялся страшным хриплым смехом. – Са! Всё! Амэ приавья-иэ! Мы пришли, ромалэ!.. Баро Алексей, вели ставить шатры и разбивать табор…

Не бери в попутчики отчаянье, гласит цыганская пословица. Впрочем, тут-то она могла бы и помолчать, эта цыганская пословица, потому что и без нее понятно, что отчаянье – самый ненадежный и скверный попутчик. Знал о том и Алексей. Он стиснул зубы, встряхнул головой и похлопал ладонями по щекам. Таким способом Алексей надеялся отогнать от себя самого неверного из попутчиков – отчаянье.

И это ему удалось. Алексей вновь приобрел способность мыслить и рассуждать. Вначале он осмотрел снежный занос и потрогал его руками. Сугроб был высок и тверд, как каменная стена. Затем Алексей взглянул налево и направо. И справа, и слева сугроб терялся в дымной полумгле, ему, казалось, не было окончания.

- Палэ, - сказал Алексей своему табору. – Мы пойдем назад, ромалэ. Мы вернемся, и пойдем по мосту.

Никто Алексею не возразил, никто не проронил ни слова, не вздохнул и не всхлипнул. Не надобны здесь были никакие слова, и вздохи тоже никому бы не помогли. Все было и без того ясно: нужно идти назад, выбираться на берег и идти по мосту. Невзирая на то, что на другом краю моста, могли затаиться бандиты…

Молча цыгане тронулись в обратный путь. Однако же не зря другая цыганская поговорка гласит, что у цыганской дороги лишь один конец. Точно, один. Цыгане не сделали и четырех шагов, как увидели: обратно им пути также не было. На том речном берегу, который они покинули, мельтешили зеленые огни. Огней было много, и в них все так же читалась целеустремленная, уверенная ярость. Эти огни явно не желали, чтобы пятеро людей выбирались обратно на берег. Эти огни чувствовали себя хозяевами. Завидев, что люди идут к берегу, зеленые огни двинулись им навстречу…

- Рувэ, - прошептала Лана. – Волки...

- На дар, - сказал Алексей Лане. – Не бойся. Я – с тобой…Нашты амангэ палэ, ромалэ. Нельзя нам назад… Вернемся обратно к сугробу и пойдем вправо. Будем идти, пока сугроб не кончится. Он скоро окончится. Я знаю. Все на свете имеет свое окончание. Авэн, ромалэ, авэн…

И цыгане пошли обратно. Они подошли к холодной снежной стене, и свернули вправо. И – пошли вдоль этой стены, надеясь отыскать в ней прореху. Никто не знал, как долго будет длиться этот отчаянный путь, и когда в стене обнаружится желанная прореха. А просто – четверо людей с дитятей на руках все шли и шли, а вверху, по гребню сугроба, скользили, визжали и шелестели снежные февральские собаки. Преодолев сугробы, собаки падали на головы и плечи людям, и, спрыгнув с плеч наземь, мчались дальше. А вослед за ними на цыганские головы и плечи прыгали другие собаки, и не было тем зверям ни удержу, ни изводу.

- Папо, - обернулся, не останавливаясь, Алексей. – Как там зеленые огни? Где они?

- Они идут следом, - перекрикивая вой метели, ответил старик Михай. – Да, они идут следом…

Никто из цыган ничего не сказал в ответ на такие слова, да и что было говорить? А просто – все они враз вздрогнули, ссутулились и постарались ускорить шаги…

… Прореха в стене открылась внезапно – будто чьи-то всемогущие ладони вдруг смилостивились над пятью усталыми ночными путниками, и раздвинули твердую снежную стену. Цыгане подошли к прорехе, и остановились. Они стояли, смотрели на прореху как на дивное диво, и их рты кривились в судорожном, усталом полусмехе-полуплаче.

- Я же говорил, что эта стена скоро окончится, - сквозь стиснутые зубы произнес Алексей. – Я же говорил… И – мы пойдем дальше… Авэн, ромалэ, авэн…

И Алексей первым ступил в прореху. За ним пошла Лана с маленьким Арсеном на руках, а за Ланой – бабка Мальвина. Последним в прореху, оглянувшись, шагнул дед Михай. Сзади, метрах в ста, суетились зеленые огни, и эта их суета вдруг напомнила деду Михаю мельтешенье зеленых стеклышек в детской забаве, название которой было калейдоскоп. Когда-то, еще будучи мальчишкой, дед Михай наблюдал в калейдоскоп за нескончаемым в нем мельканьем стекляшек, и отчего-то эта давным-давно позабытая детская забава вдруг отчетливо припомнилась деду Михаю. Да притом – настолько отчетливо, что у старика вдруг всколыхнулось сердце и перехватило дыхание.

- Калейдоскоп, - сам себе сказал пхурором Михай. – Зеленые стеклышки… Рувэстыр якха… Ночь. Дорога. Жизнь. Ангел, который оглох или заблудился в ночи. Смерть…

***

Человеческое жилище возникло внезапно, будто оно образовалось только что, какие-то полторы секунды назад. Это было настоящее человеческое жилище. Из окон жилища сквозь задернутые шторы пробивался свет. Пахло дымом и заиндевелой соломой. Под порывами ветра скрипела калитка.

- Кхэр, - выдохнула Лана. – Дом…

И Лана упала на колени, а затем вниз лицом на снег. Она не могла стоять на ногах, у нее не оставалось больше сил. У Алексея тоже силы были на исходе. Держа в одной руке маленького Арсена, он другой рукой дернул за калитку, затем – дернул второй и третий раз. Калитка не отворялась, наверное, она была заперта на надежные замки.

- Хозяин! – крикнул Алексей. – Хозяин! Хозяин!

В доме хрипло залаяла собака. В окнах стало больше света, и мелькнули тени.

- Хозяин! – еще раз крикнул Алексей.

Дверь в доме приоткрылась, и из нее выбежала огромная черная собака. Хрипло рыча, собака бросилась к калитке, и хорошо, что калитка была заперта. Иначе собака, наверно, растерзала бы и Алексея, и лежащую вниз лицом на снегу Лану, и маленького Арсена. У Алексея не хватило бы сил, чтобы сопротивляться черной собаке.

- Назад! – раздался человеческий голос из дома. – Сказано – назад! Ко мне! Цыть!

Команда предназначалась собаке. Пес оглянулся на голос, и рыча, стал пятиться обратно в дом. А на крыльце показался хозяин, небольшого роста пожилой мужчина, можно сказать, почти старик. Постояв на крыльце, хозяин подошел к калитке.

- Цыгане… - сказал хозяин, вглядевшись в Алексея.

- Пусти в дом, хозяин, - сказал Алексей. – Издалека мы идем, всю ночь. Трое нас. Мы вдвоем, и малое дитя…

- Цыгане, - повторил хозяин.

- У нас не осталось сил, - сказал Алексей. – Если ты нас не пустишь, то мы сдохнем прямо у твоей калитки. И ты, хозяин, ответишь перед Богом за наши смерти.

На это хозяин ничего не сказал, отпер калитку, и опустился на колени перед лежащей вниз лицом Ланой.

- Вставай, милая, - сказал он Лане. – Вставай, вставай… вот так. И – пойдем в дом. Там – тепло и тихо… вставай, вставай. Не надо лежать на снегу… негоже это и опасно… совсем замерзнешь, насмерть. Я знаю…

Лана поднималась так, как обычно и поднимаются уставшие до полусмерти люди. Вначале она подняла голову, затем встала на четвереньки, а затем, с помощью хозяина, поднялась на ноги. Хозяин приобнял Лану за плечи, и повел ее в дом. А вслед, с маленьким Арсеном на руках, пошел и Алексей.

В доме было тепло. И это тепло тотчас же обволокло нежной истомой Алексея и Лану. У Алексея вдруг обмякли и подогнулись ноги, и чтобы не упасть, он ухватился рукой за притолоку. А Лана стянула с головы заледеневшую шаль и села на пол посреди комнаты.

- Старуха! – крикнул хозяин куда-то вглубь дома. – Куда ты пропала? Разве не видишь – люди с морозу? Ночные путники… Выдь да помоги.

Из другой комнаты вышла женщина – почти старуха, такая же мелкая ростом, как и сам хозяин.

- Цыгане, - сказала хозяйка. –  Это – цыгане…

- Сказано тебе – помоги, - указал хозяин на Лану. – Раздень, да уложи на лежанку… пускай она согреется. С морозу – оно первое дело. А потом – будет все прочее… И ты, молодец, проходи тоже, - взглянул хозяин на Алексея.

- Ребенок у меня… шяво… сын, - шевельнулась Лана. – Перепеленать надо и накормить.

- Да, ребенок, - сказал хозяин. – В самом деле, ребенок…

Ничего не говоря, хозяйка взяла из рук Алексея тряпичный сверток, внутри которого покоился маленький Арсен. Алексей подошел к Лане и помог ей встать на ноги.

- Пойдем, - сказала хозяйка Лане и увела ее в дальней комнату.

Здесь, в дальней комнате, хозяйка молча стала разворачивать тряпичный сверток и, развернув, горько покривилась.

- Сколько же сроку твоему сынку, молодка? – спросила она у Ланы. – Я думаю, недели три, не больше.

- Сегодня – восемь дней, - слабо качнула головой Лана.

- Восемь дней… Сидеть бы тебе, молодуха, в тепле да уюте, а не шастать по ночной тайге да по вьюге!

- Да, - сказала Лана, - да… Сидеть и не шастать…

И – ничего она больше не сказала хозяйке, потому что – о чем еще скажешь, коль хозяйка – во всем права? Сидеть под крышей в тепле и не шастать по миру, в котором нескончаемая вьюга все гонит и гонит с запада на восток лютых снежных собак, все гонит и гонит… Да вот только – где та цыганская крыша, и где то тепло? То-то и оно.

- Спит твой сынок, - сказала хозяйка. – Мокрый, голодный и холодный, а – спит. Терпеливый у тебя сынок, молодка.

- Цыганские дети – терпеливые, - сказала Лана. – Потому что – они цыгане. Цыгане сделаны из терпения… Пеленок у меня совсем не осталось, хозяйка. Пеленочку бы мне. А лучше – две. И еще – горячей воды…

Хозяйка вышла обратно из дальней комнаты, прошла к печи и загремела там кастрюлями.

Алексей же в это время сидел на лавке, прислонившись к стене и закрыв глаза. Он, конечно, не спал. Он не имел права спать. Он был – таборный вожак, и он обязан был оберегать свой табор, от которого осталось – всего три, вместе с самим Алексеем, человека. Он обязан был уберечь свой табор, потому что так ему велел цыганский закон и еще – собственная совесть. В том таборе были два самых родных ему человека – жена и сын. И потому Алексей не имел права спать. Он и не спал. Он напоминал чуткого, пружинистого зверя, который в любой момент готов был вскочить на ноги, вытащить из-за пазухи оба своих ножа, и ринуться на защиту своего табора – двух самых дорогих ему людей. И неважно, кто мог напасть на табор – четвероногие звери или, может, звери двуногие… И, тем более, неважно было, что, может, тот бой окажется для Алексея последним в его жизни. Ничего сейчас было не важно, кроме самого главного: Алексей обязан был уберечь свой табор. Так ему велели закон и совесть.

Рядом с Алексеем сидел сам хозяин. Он также ничего не говорил, и лишь изредка вздыхал. Покосится на Алексея, и вздохнет, взглянет, как его жена вместе с юной цыганочкой купают и пеленают цыганенка, и снова вздохнет. Было видно, что какая-то тревога томит его душу.

- Значит, кочуете? – спросил, наконец, хозяин у Алексея.

- Кочуем, - ответил Алексей, не открывая глаз.

- Ночью, в февральскую пургу и с малым дитем на руках… - сказал хозяин.

- Да, - ответил Алексей.

- Ясно-понятно, - сказал хозяин, опять вздохнул и умолк.

Лана и хозяйка тем временем искупали маленького Арсена, укутали его в чистую пеленку, и Лана вновь ушла в дальнюю комнату – кормить дитя грудью. А хозяйка принялась чем-то шелестеть и бренчать на кухне.

- Значит, кочуете… - повторил хозяин, и вдруг остро взглянул на Алексея. – Хочу с тобой, цыган, поделиться своим горем. Ты видел мою собаку?

- Да, - ответил Алексей.

- А еще два часа назад, - сказал хозяин, - у меня было две собаки. Черная и рыжая… Но – рыжая собака умерла. Ты, цыган, может быть, спросишь, отчего она умерла? И, главное дело, когда именно она умерла? Ну, так я тебе скажу. Ее – застрелили. Буквально-таки – нынешней ночью. Два часа назад. Вошли, значит, во двор, а она, рыжая, и кинулась на них. Как, скажем, кинулась на тебя моя вторая собака, черная. Ну, они ее и застрелили… которая рыжая. Да… Может, ты хочешь знать, кто именно ее застрелил? А? – И хозяин во второй раз остро взглянул на Алексея.

- Нет, - взглянул на хозяина и Алексей, - не хочу…

- Значит, и без меня тебе ведомо…

- Да.

- Их было четверо. Они вломились в дом и стали искать цыган… то есть, получается, что вас. Конечно, они никого не нашли, но… они ушли, и сказали, что еще вернутся. И – если обнаружат здесь цыган… то есть вас… или хотя бы ваши следы, то сожгут дом. Скажи мне, цыган, ты их – видел?

- Да.

- Мне кажется, что они – страшные и жестокие люди. И – они сожгут мой дом…

- Да, сожгут…

- И куда же нам со старухой подеваться, если они сожгут дом? Ответь мне, цыган…

- Кто ты? – спросил Алексей у хозяина.

- Когда-то я был бакенщиком, - ответил хозяин. – Оттого и дом мой стоит с краю, на самом берегу. Всю жизнь – при реке… Теперь-то, понятное дело, надобности во мне нет, потому что перевелись бакенщики, но – куда мне деваться? Так я и живу – при реке. И старуха моя при мне. И зимой, и летом…

- Мы уйдем, - не сразу ответил Алексей. – Переведем дух, и уйдем. Ты, хозяин, не беспокойся. Мы уйдем, и метель заметет наши следы. И никто не узнает, что мы были в твоем доме.

Хозяин хотел что-то возразить в ответ на эти горькие цыганские слова, но лишь махнул рукой, и стал внимательно рассматривать ночную тьму за окном. А затем все-таки сказал Алексею:

- Они… то есть те, которые приходили, говорили, что цыган… что вас будет больше. Может, целый табор… А вас – всего двое… и еще – малое дитя…

- Нас было больше, - сказал Алексей, и вдруг резко поднялся на ноги, встряхнул плечами, похлопал себя ладонями по щекам и прошелся по комнате: надо было отогнать от себя сон, надо было готовиться идти дальше. – Нас было четверо, не считая дитяти. Были еще пхури Мальвина и старик Михай. Но – бабка Мальвина утонула в реке, в промоине.  Наверно, там – подводные родники…

- Да, - сказал хозяин. – Родники. Их там много – на реке. Это очень злая река.

- А старика Михая, - сказал Алексей, - загрызли волки. Рядом с твоим домом, хозяин. За ближним поворотом дороги, что ведет от реки.

- Что ж вы – в дорогу, да без ружья? – помолчав, спросил хозяин.

- Так получилось, - ответил Алексей.

- Лютая нынче зима, - сказал хозяин. – Метельная и голодная. Вот они и подошли к самому человеческому жилью… волки.

- Они шли за нами всю дорогу, - безучастно произнес Алексей. – След в след. А когда они поняли, что мы можем укрыться в человеческом жилище, перегородили нам путь. Их было много, и у них были зеленые глаза… И тогда папо Михай, чтобы спасти нас, бросился в самую гущу. А мы – побежали к твоему дому…

- Понятно, - сказал хозяин, и опять замолчал. И, намолчавшись, спросил: - За что же они вас преследуют… эти люди?

- Наверно, за то, что мы цыгане, - качнулся на ногах Алексей. – А вообще – долго объяснять…

Теплая, нежная истома обволакивала его, лишала последних сил, и все, что сейчас Алексей хотел – это упасть прямо на пол и уснуть. Хотя бы на десять минут, хотя бы на две минуты. Но – не было у Алексея желанных десяти минут, у него не было даже двух желанных минут. Нужно было собираться и идти дальше, в метельную и нескончаемую, наполненную белыми февральскими собаками ночь. Потому что – с минуты на минуту могли вернуться ОНИ. «Трубочисты». И тогда Алексей погубит свой табор, себя самого и еще – добрых хозяев, которые приютили цыган под кровом своего жилища. Пусть и ненадолго приютили, пусть и выгоняют их из тепла в стылую ночную темень, но все равно – они добрые люди, и спаси их Господь за такую доброту.

Еще раз встряхнув плечами, Алексей пошел в дальнюю комнату, где Лана кормила маленького Арсена. И увидел: Лана держала на руках спящее дитя, и, прислонившись к стене, спала сама. Сон одолел ее моментально, навалился на нее всей своей нежной неодолимой мощью – так что даже кофточку не успела застегнуть Лана, и маленький Арсен спал, ухватившись ручонкой за материнскую грудь…

Минуты, наверное, три Алексей молча смотрел на Лану и маленького Арсена. Больше всего на свете ему сейчас не хотелось их будить. Пускай бы они спали и спали – до самого рассвета, целую тысячу минут. Но – не было в распоряжении ни у Алексея, ни у Ланы, ни у маленького Арсена не то что тысячи, но даже и одной лишней минуты. И у добрых хозяев, которые на полчаса приютили цыганский табор о трех неприкаянных, заплутавших во тьме цыганских душах, также не было ни одной праздной минуты. В любой миг могли нагрянуть бандиты. И тогда – исход для всех будет один: и для добрых хозяев, и для Алексея, и для Ланы и даже для дитяти. Надо было идти. Да-да, надо было идти…

- Вставай, - погладил Алексей Лану по щеке. – Уже – надо идти. Уже – совсем не осталось времени…

Лана испуганно дернула головой и проснулась. Алексей глянул жене в глаза, и до боли сжал зубы. Он понял, что Лана – никакой не ходок, тем более – по заснеженной и ветреной февральской тьме. Она и рада бы идти, но – не сможет. У нее не осталось сил, чтобы идти.

- Что? – испуганно спросила Лана.

- Надо идти, - повторил Алексей. – Уже – пора…

- Да, - закивала Лана, - да… Я – сейчас… я скоро… сейчас мы пойдем…

Она попыталась встать, и не смогла. Она попыталась встать еще раз, и едва не выпустила из рук дитя. Алексей взял дитя в правую руку, а левой рукой помог Лане подняться на ноги.

- Собирайся, - сказал он, и почувствовал теплый привкус крови во рту от накрепко стиснутых зубов. – И – собери дитя.

- Да, - прошептала Лана, - да…

Скоро цыганский табор о трех душах был готов в дорогу. Добрые хозяева ждали цыган в другой комнате.

- Прощайте, - сказал Алексей хозяевам. – Спаси вас Бог за вашу доброту.

- Совсем плоха твоя жена, - сказал хозяин, взглянув на Лану. – Не дойдет она… никуда не дойдет. И оставлять ее здесь – нельзя. Такие дела…

- Ничего, - сказал Алексей. – Мы – дойдем…

У хозяина горько дернулись губы. Хозяйка протянула Алексею узелок.

- Вот, - сказала хозяйка. – Там – еда и чистые пеленки для маленького.

- Спасибо, - сказал Алексей, а Лана лишь отрешенно кивнула головой.

- И вас пускай Бог убережет, - сказал хозяин, и его губы опять дернулись. – Ступайте с Богом. Идите по дороге, и никуда не сворачивайте. Через полтора километра будет село. Это – большое село, и в нем – много домов. Кто-нибудь да приютит…

- Да, - сказал Алексей.

И, держа в одной руке сверток с маленьким Арсеном, а другой рукой обнимая Лану за плечи, Алексей шагнул к двери. Однако, не дойдя до двери двух шагов, Алексей вдруг остановился.

- Хозяин, - сказал он, - ты говорил о ружье. Продай мне ружье. Я знаю, что у тебя есть ружье. Коль ты живешь на отшибе, а кругом – волки, значит – у тебя должно быть ружье. У меня мало денег, но половину я отдам тебе – за ружье и патроны.

- Зачем тебе? – не сразу спросил хозяин.

- Обороняться от волков, - ответил Алексей. – Потому что – много волков развелось на свете…

Хозяин молча повернулся и скрылся в глубине дома. И – скоро вернулся с двуствольным ружьем и патронами в матерчатом мешочке. И – все так же молча протянул ружье с патронами Алексею.

- Я сейчас… деньги, - сказал Алексей. – Как и обещал, половину…

- Не надо мне твоих денег, - качнул головой хозяин. – Ступайте с Богом.

- Спасибо, - сказал Алексей.

- Заряди ружье, цыган, - сказал хозяин. – А то вдруг те волки нападут неожиданно… И – ступайте себе. И постарайтесь дойти – куда вам надобно.

Первым из дому вышел хозяин. Он осмотрелся и дал знак цыганам. В мире по-прежнему бесновалась вьюга, и все так же с запада на восток нескончаемой вереницей мчались снежные, надсадно визжащие звери.

- Белые собаки февраля, - сказал Алексей хозяину.

- Что? – не понял хозяин.

- Так, ничего. Прощай, хулай.

- И вы прощайте также. Значит, идите по дороге, и никуда не сворачивайте. А там – будет село…

- Авэн, - сказал Алексей своему табору.

И – пошел. В левой руке он держал сверток с дитятей, правой – придерживал Лану. За спиной у него были котомка и ружье. Узел с дарованными харчами и пеленками Алексей засунул за пазуху – чтобы они согревались теплом тела.

 ***

Бандитов цыгане увидели почти сразу – едва только ступили на заснеженную дорогу и прошли по ней каких-нибудь сто шагов. Черная квадратная машина стояла прямо поперек дороги. Внутри машины светился голубоватый огонек, и в том неверном тревожном свете виднелись четыре черные человеческие фигуры.

«Трубочисты» рассчитали все правильно и логично. Они понимали, что, скорее всего, обогнали цыган где-то по дороге. Может, у моста, а, может, еще раньше, у того тоннеля сквозь сугроб: кто бы еще мог проделать такой тоннель посреди метельной ночи и на дороге, ведущей неведомо куда? Только беглые цыгане! Итак, они, бандиты, обогнали цыган, и, значит, цыгане рано или поздно должны были появиться здесь, на этой самой дороге, которая вела в деревню. Других дорог в окрестностях не было. Обитателей первого от реки дома – старого бакенщика и его жену «трубочисты» запугали, пригрозив сжечь их дом, и вряд ли бакенщик с супругой решились бы приютить в своем доме цыган. А потому – где же еще «трубочистам» было ожидать цыган, как не здесь, в километре от деревни, на единственной ведущей в деревню дороге? Все было правильно, продумано и логично… И, главное дело, ни за цыган ни, в случае чего, за старого бакенщика и заступиться-то было некому. Кто бы мог за них заступиться – в такой-то глуши? Власть – она осталась далеко, в городах. А здесь – царили другие законы. Здесь царило право сильного – человека или зверя, без разницы. А, значит, «трубочистам» некого было бояться…

- ОНИ! – выдохнула Лана, и у нее подогнулись ноги.

- Тырдёв! – выдохнул и Алексей. – Стой! Только не падай! Иначе – пропадем! Назад! Скорее!

И Алексей с Ланой побежали назад.

Похоже, «трубочисты» также увидели цыган. Вспыхнули фары, машина взревела и двинулась вслед за бегущими цыганами.

Алексей затравленно оглянулся и сразу же понял, что его табору – не уйти. Еще каких-то три минуты, и машина их догонит. И тогда… Ай, не надо ничего говорить дальше!

Потому что – и без того все ясно…

Алексей схватил Лану за ворот и швырнул ее в сугроб, под черный разлапистый куст на обочине дороги. И – сам упал туда же, держа сверток с маленьким Арсеном на весу.

- Камлы… - сбивчиво зашептал он. – Мири камлы… мири чаюри… моя любимая… моя девочка! Возьми дитя! И – сбереги его! Сама хоть и пропади, а дитя – сбереги! А я – побегу… я уведу ИХ… от тебя и от нашего сына! А ты – когда ОНИ побегут за мной – ступай в деревню. И – стучи во все двери подряд, слышишь! Ты знаешь цыганскую поговорку: от пяти дверей тебя прогонят, а в шестые – впустят… Да, вот еще что…

Алексей сунул руку за пазуху и вытащил узелок – тот самый, который даровала цыганам добрая жена бакенщика. В том узелке были харчи и чистые пеленки для маленького Арсена. Судорожно озираясь, Алексей развязал узелок, нащупал там краюху хлеба, сунул ее в карман тулупа, бросил узелок Лане, и сдернул с плеч ружье.

- Я вас найду! – торопливо сказал Алексей, и выскочил на дорогу – с ружьем наперевес.

Черная машина была уже совсем близко, просто-таки в пяти метрах. Яростно оскалившись, Алексей выстрелил по машине из одного ствола, жахнул из другого. И – что было силы помчался вначале по дороге, а затем свернул с дороги и стал продираться сквозь глубокий, едва ли не по самые плечи, снег.

Он рассчитал правильно.

Он знал, что «трубочисты» бросятся за ним.

Они всегда бежали за теми, кто от них убегал. Они всегда стреляли в ответ по тем, кто стрелял в них. Ай, все правильно рассчитал вожак цыганского табора Алексей! Сейчас для него было главным – увести бандитов подальше от табора! Подальше – от жены Ланы и сына Арсена! Так ему велел вековой цыганский закон и собственная совесть.

Подальше, подальше!

А там – будет видно…

Алексей остановился, и судорожно хватая ртом воздух, перезарядил ружье. И – жахнул наугад из одного ствола по бегущим вослед черным фигурам. И – кажется, попал. Кто-то из черных людей завыл, как подраненный зверь, а кто-то другой – во все горло заорал ругательство.

И – вслед за этим со стороны бандитов вспыхнули три коротких огонька, прозвучали три выстрела, и три пули коротко взвизгнули над самой головой у Алексея. Именно три, а не четыре, вот в чем было дело. Значит, Алексей и вправду уложил одного из «трубочистов». «Три зверя – это лучше, чем четыре, - подумал Алексей. – Потому что три – это меньше, чем четыре…»

И, держа в одной руке ружье, а другой разгребая снег, он побежал дальше.

Он не оглядывался. Он знал, что бандиты бегут за ним. Теперь, когда одного из них Алексей подстрелил, для «трубочистов» настичь Алексея было самым главным делом на свете.

Может быть, даже главнее, чем вернуть свое золото.

А потому – они будут бежать за Алексеем, пока его не настигнут. Или – пока не подстрелят. Или – пока он сам не застрелит их всех из ружья. Только так. И никак иначе.

«И хорошо, - подумал на бегу Алексей. – Хорошо, что я одного бандита подстрелил. Пускай эти звери бегут за мной. Бегут и бегут… Главное – чтобы они забыли о таборе… о моей жене и сыне. Это – главное…»

Алексей бежал в ту сторону, где была река. Он рассчитывал добежать до реки и запутать бандитов среди густого прибрежного тальника. Или – укрыться за прибрежным камнем и держать бандитов на мушке. И стрелять по ним, если они попытаются приблизиться. А там – настанет утро, взойдет солнце и «трубочисты» уйдут. Они всегда прячутся в норы с восходом солнца. Они не любят света. Они любят тьму. Они – ночные звери.

- Стой! – хрипло закричали сзади. – Стоять, цыганская курва! Убьем!..

Алексей приостановился, обернулся, вскинул ружье и ахнул из второго ствола. Бандиты ответили тремя выстрелами. Три короткие, стремительные трели просвистели рядом с Алексеем – будто это пролетели три стремительные птицы.

- Брось ружье, цыган! – заорали бандиты. – Догоним – растерзаем в клочья! Весь ваш поганый табор! Всех! В клочья!

Алексей ничего не ответил. Надсадно дыша, он перезаряжал ружье. Зарядил – и вновь побежал, тяжело утопая в снегу и не оглядываясь. Для чего ему было огладываться? Он знал, что бандиты бегут следом…

Это была неравная погоня. «Трубочистов» было трое, а Алексей – один.

«Трубочисты» всю ночь ехали в машине, а, стало быть, сберегли силы. Алексей же во главе табора всю ночь брел по заснеженной таежной дороге, разгребал своим телом снежные заносы, нес на руках обессиленную Лану, нес дитя, ходил в разведку и возвращался обратно, дрался с волками и навсегда потерял бабку Мальвину и деда Михая… Ай, какая же это была неравная и несправедливая погоня! Но что поделать? Вся цыганская жизнь – несправедливая и неравная погоня. Цыгане убегают, а весь прочий мир гонится за ними…

Бандиты явно опасались Алексея. Наверно, они не подумали, что у него может быть ружье. Они рассчитывали настичь цыган и взять их голыми руками, привязать их к стволам деревьев и пытать до тех пор, пока они не отдадут золото… Но – они просчитались. У Алексея оказалось ружье, и он уложил из этого ружья одного из «трубочистов». И теперь бандиты шли за Алексеем поодаль, прячась за сугробы. Они искали момент – как ищут момент преследующие жертву звери. Они рассчитывали, что Алексей скоро выбьется из сил, упадет в снег, и больше уже не встанет. Они надеялись поймать его на мушку и прикончить одним выстрелом…

Еще три выстрела прозвучали за спиной Алексея. И – случилось горе. Ай, какое же случилось горе! Две пули прозвенели мимо, а третья – хлестнула Алексея по ноге! Не впилась в тело, а именно хлестнула, будто цыганский бич, – но и этого хватило. От неожиданной боли Алексей вскрикнул, качнулся, ступил два шага в сторону – и вдруг провалился куда-то вниз, в какую-то страшную, заметенную снегом яму. И, грянувшись о ледяное дно той ямы, потерял сознание…

Он не умер и даже – ничего себе не сломал. И – яма не была речной промоиной, в которой утонула бабка Мальвина. Это была обычная яма, сама по себе. Алексею повезло. Очень скоро он пришел в себя. Его вернуло в действительность ощущение тревоги, которое таилось в душе. И еще – чувство долга: он был вожаком табора, отцом и мужем. Он должен был увести бандитов от табора, жены и дитяти…

Очнувшись, Алексей первым делом стал шарить руками вокруг себя, надеясь нащупать ружье. И – нащупал: ружье также упало в яму вместе с Алексеем. Он поднялся на ноги, забросил ружье за спину и огляделся. Ему надо было как можно скорее выбраться из ямы. Потому что – с минуты на минуту могли появиться бандиты. И тогда – всё. Всё, всё! Нет беспомощнее человека, чем тот, который упал в яму!

Яма была глубокой – метра, наверно, три. Она была как зев, ведущий в преисподнюю. Через яму нескончаемой стаей перекатывались белые собаки. Алексею вдруг почудилось, что это – не февральские метельные звери, а торжествующие демоны. Они, демоны, всю ночь вились вокруг Алексея и его табора, они уволокли на речное дно бабку Мальвину, они, прикинувшись зверями с зелеными глазами, растерзали деда Михая. И вот теперь они поймали в свою западню его, Алексея, – вожака табора. И – они же запутают и погубят на проселочной дороге Лану с маленьким Арсеном. Или – наведут на них бандитов. И – не останется от табора совсем ничего…

Вытянув вперед руки и переступая с ноги на ногу, Алексей стал ощупывать стены своей западни. Каждый шаг отдавался болью в раненой ноге, из раны прямо в сапог текла кровь, в сапоге было мокро, но Алексей не обращал на это все никакого внимания. Он надеялся найти в своей западне ступени, лестницу, свисающее корневище – что угодно, и выбраться из ямы. Он должен был выбраться, во что бы ни стало. И, может, не ради себя самого, а – ради остатков своего табора. Ради своей жены и сына. Чтобы они смогли уйти как можно дальше. Чтобы их, в том цыганском далеке, кто-то приютил и обогрел.

Шаг за шагом Алексей ощупал стены своей западни. Но – не нашел ни ступеней, ни лестницы, ни свисающих корневищ. Стены ямы были скованы грубыми наплывами льда, и за тот лед невозможно было ухватиться ни пальцами, ни зубами – ничем. И вновь Алексею почудилось, что это – не яма, а страшный, ледяной зев в преисподнюю…

Алексей сунул руку за пазуху и нащупал там рукояти двух ножей. Один нож принадлежал Алексею, а другой ему отдал дед Михай – перед тем, как пойти навстречу волчьей зеленоглазой стае. Подумав о деде Михае, Алексей намертво сжал зубы и, в который уже раз за эту ночь, ощутил во рту вкус собственной крови.

Вытащив из-за пазухи оба ножа, Алексей стал рубить ступени во льду. Мыслимое ли дело – вырубить ножами ступени в заматеревшем февральском льде? Притом – когда у тебя почти не осталось сил, да – когда у тебя ранена нога, и кровь с той раны стекает прямо в сапог? Ай, немыслимое это дело, ай, невыполнимое!..

Но – ни о чем таком Алексей не помышлял. Встряхнув головой, чтобы прогнать дурноту, он ударил лезвием ножа по ледяной стене, и сразу же – ударил другим лезвием. И опять – ударил первым. И опять – другим. Первым – вторым, первым – вторым… Лед звенел, трещал и пружинил, осколки льда больно секли лицо Алексея. Три или четыре раза Алексей ронял нож и, остро сознавая, что теряет драгоценное время, лихорадочно шарил по дну ямы, нащупывая нож. Находил – и вновь вонзал лезвие в ледяную стену западни. Три или четыре раза он, утратив равновесие, и сам падал на дно ямы, но сразу же поднимался, скрипел зубами от боли в раненой ноге, и бил лезвиями ножей по ледяной стене. Раз – два, раз – два, раз – два…

…Когда во льду образовались шесть ступеней и, чтобы выбраться из ямы, надо было сделать еще приблизительно столько же, Алексей вдруг ощутил, что у него не осталось больше никаких сил. То есть – совсем никаких, даже самой малой малости. Ни взмахнуть ножом, ни взглянуть наверх, ни даже утереть едкий пот с лица. Алексей сполз на дно ямы, прислонился к ледяной стене, закрыл глаза и затих. Усталость вселила в него равнодушие. Пускай сюда придут бандиты и застрелят его в этой яме. Пускай этот ледяной адский зев станет для него могилой. Пускай бандиты догонят и застрелят его жену Лану и маленького сына. Пускай. Пускай… Ему было все равно. Он – плохой вожак. Он не сберег свой табор. Все было напрасно. Он, Алексей, – цыган. И весь его табор был цыганами. Этот мир – не для цыган. Цыганам нет места в этом мире. Пускай. Пускай…

…- Шяворо, - вдруг раздалось сверху. – Сынок…

Алексей вздрогнул и поднял голову. Там, вверху, на краю ямы, кто-то был. Там, показалось Алексею, был даже не один, а два человека. Может, это уже прибежали бандиты? Но для чего же бандитам говорить слово «шяворо»? Зачем им называть Алексея сынком? Они и слова-то такого не знают… Нет, это не бандиты…

- Алексей, шяворо, - повторил голос сверху. – Это – мы. Папо Михай и мамо Мальвина. Это мы, шяво…

И вслед за этими словами над ямой склонились два лица. Было темно, над ямой перекатывались густые белые собаки, но – Алексей узнал эти лица! Это и вправду были папо Михай и мамо Мальвина! Ай, это и вправду были они!

- Папо, - сказал Алексей, и, опираясь о ледяные стены, попытался встать на ноги. – Мамо…

- Вставай, сынок, - сказал старик Михай. – Не надо тебе сидеть. Не жди, пока снег станет горячим. Бери оба ножа в руки – и делай ступени. Тебе осталось сделать всего шесть ступеней…

- Папо, - не мог взять в толк Алексей. – Но как же так? Тебя – растерзали волки. А ты, мамо Мальвина, утонула в реке. Паромщик говорил, что это – очень злая река… Вас нет. Вы – умерли…

- Это мы, сынок, - сказала бабка Мальвина. – Мы здесь, неподалеку… Вставай, сынок, и руби ступени. Не жди, пока снег станет горячим, ай, не жди… Иди к нам. Мы – наверху. Мы – близко…

Цепляясь руками за ледяные наплывы, Алексей поднялся на ноги, взял в руки по ножу и ударил по ледяным стенам. Раз-два, раз-два…

- Так и надо, сынок, - сказал сверху старик Михай. – Так и надо. Всего-то – шесть ступеней. Ты сможешь. А мы со старухой будем читать тебе цыганскую молитву. Ту самую, которую сочинил беспутный цыган Талисман. Ты помнишь ту молитву?

- Да, - выдохнул Алексей. – Я помню…

- Ну, вот, - сказала бабка Мальвина. – Мы будем читать, а ты – руби ступени. Начинай, старик. А я – продолжу…

- Наши души загодя почуют ту беду, что кроется во мгле… - начал дед Михай.

- В феврале цыгане не кочуют. Ну, а если надо – в феврале?.. – продолжила бабка Мальвина.

- Белое погибельное пламя… Нас не греет мачеха-земля, - произнес дед Михай.

- Мы бредем, и мчат вослед за нами белые собаки февраля… - продолжила бабка Мальвина.

И так, дополняя друг дружку, они прочитали до конца всю молитву, которую когда-то сочинил беспутный цыган Талисман. И – как только они закончили читать, Алексей вырубил последнюю ледяную ступень. Тяжело, почти задохнувшись, он выбрался из ямы и уткнулся лицом в снег.

- Папо Михай, - сказал он. – Мамо Мальвина. Мэ – адай. Я – здесь. Я – выбрался из ямы…

Но – ему никто не ответил. Алексей поднял голову и осмотрелся. И – никого не увидел. Лишь белые февральские собаки нескончаемой стаей по-прежнему перекатывались над серым пространством.

- А-а-а, - сказал Алексей. – А-а-а…

К нему стало возвращаться ощущение реальности. Конечно же, ни старик Михай, ни бабка Мальвина к нему не приходили. Как они могли прийти, откуда? Их – нет уже на свете. Бабка Мальвина утонула в речной промоине, а старика Михая растерзали волки. Просто – Алексей устал, и погибшие старики ему померещились. Только и всего. С усталыми путниками такое бывает.

Но – вместе с тем Алексею казалось, что какая-то неуловимая и непостижимая частица деда Михая и бабки Мальвины все же присутствует рядом с ним. Да-да! Алексей протянул руку и осторожно дотронулся до этих двух непостижимых частиц. И ему показалось, будто эти две частицы ответно прикоснулись к его руке…

- Мамо, - сказал Алексей. – Папо…

И, сняв ружье с плеча и положив рядом оба ножа, он стал смотреть в ту сторону, где за сугробами укрылись бандиты. 

***

Они появились почти сразу же, как только Алексей выбрался из своей ледяной западни. Вначале из-за сугроба мелькнула и тотчас же пропала одна черная квадратная фигура, затем – из-за другого сугроба – возникли еще две фигуры…

Все было логично и предсказуемо. Заметив, что жертва куда-то нежданно исчезла и предполагая подвох, «трубочисты» какое-то время выжидали, а затем пошли на решительный приступ. Ночь близилась к исходу, и бандитам надо было торопиться. Они хотели все закончить до наступления рассвета. Они были ночными зверьми.

Рукавицы Алексей оставил в яме. И шапка осталась там же. Подув на руки и потерев уши, Алексей дважды выстрелил по черным фигурам. И – торопливо стал перезаряжать ружье.

- Один хрен не уйдешь! – заорал голос из-за сугроба. – Куда ты денешься – с бабой? Так и сдохнете в этих сугробах!..

«Оно думают, что Лана со мной, - подумал Алексей. – Значит, я их обманул. Ай, мишто! Ай, хорошо…»

- Цыганская курва! – заорал другой голос. – Брось ружье! Прекрати шмалять! Давай поговорим!

Алексей чувствовал себя скверно. Холодный пот струился по его телу, и Алексею казалось, что это не пот, а – под одежду забрались холодные, мерзкие насекомые, и ползут, ползут… Тяжким звоном гудела голова, постоянно хотелось пить. Нехорошо, надсадно ныла раненая нога, и кровь из раны все так же стекала в сапог.

Алексей – устал. Он устал так, как никогда еще не уставал в жизни. Он не мог больше бежать, разрывая своим телом сугробы. Он даже не хотел подниматься на ноги. Все, что ему хотелось – это лежать вниз лицом на снегу. Лежать и лежать…   

- Ты нам не нужен! – заорал третий голос. – И твоя баба нам тоже не нужна! Нам нужно наше золото! Отдай нам золото – и мы в расчете! Ступайте, куда хотите! Мы вас не тронем! Ну так – у вас золотишко?

Конечно, бандиты врали. Разумеется, они никуда бы Алексея не отпустили – даже если бы он и вправду отдал им золото. Они бы забрали золото, а самого Алексея – убили. В отместку за то, что он подстрелил одного из бандитов, или – просто так, по своей звериной сути.

Что им жизнь какого-то цыгана?

Что им вообще – человеческая жизнь?

Они – бандиты. Они – «трубочисты». Во всей округе нет бандитов страшней, чем «трубочисты».

Алексей это понимал. Но – он хотел выиграть время. Чем больше времени он выиграет у бандитов, тем дальше сможет уйти Лана с маленьким Арсеном.  

- У нас! – прокричал Алексей бандитам в ответ. – Золото – с нами! Забирайте! И – разойдемся в разные стороны!

Конечно, вряд ли бандиты поверили Алексею. Но – своими словами о золоте Алексей привязал бандитов к себе намертво. Теперь-то они точно не уйдут – пока не убедятся, что золото и впрямь у Алексея. Или – что золота у Алексея нет. «Мишто, - устало подумал Алексей. – Ай, мишто!..»

…Отчего-то «трубочисты» не появлялись из-за сугробов и не шли в решительную атаку на одинокого цыгана Алексея. Истекали минуты, близилось утро, и вьюга пела уже не ночными гулкими голосами, а – в ее заунывном пении образовался новый, утренний мотив. Алексей устало повернул голову и взглянул на восток. Там, на востоке, уже возникла длинная, матово-светлая полоса, предвестница скорого рассвета. А бандиты все не появлялись из-за сугробов…

Алексей вдруг почувствовал, что он голоден. И – он тотчас же вспомнил, что у него есть краюха хлеба. Эту краюху он торопливо сунул в карман, когда прощался с остатками своего табора – женой Ланой и сынишкой Арсеном.

Алексей нащупал горбушку и поднес ее к губам. От горбушки пахло теплом и домашним кровом. И еще – от горбушки пахло женой Ланой и сынишкой Арсеном. Алексею захотелось плакать. И – он заплакал. Он жевал дарованный добрыми людьми хлеб, заедал его снегом, думал о жене и сыне, думал о бабке Мальвине и старике Михае, говорил им какие-то путаные, обрывистые, жалостливые цыганские слова, и плакал… И еще – ему было жаль самого себя – до смерти уставшего, бесприютного, загнанного в западню вожака табора, цыгана, человека. У хлеба был сладкий и нежный вкус, а у снега – вкус холодного железа.

И в это самое время бандиты поднялись из-за сугробов. Они поперли на Алексея сразу с трех сторон. Оттого-то, наверное, «трубочисты» и не шли долго на приступ, что – готовились. Они – занимали выгодные позиции. Они – окружали Алексея. Все было логично и правильно. По-звериному…

Сунув недоеденную краюху в карман, Алексей поднялся на колени и выстрелил в того бандита, который пер ему навстречу. И – попал. Бандит взвыл и рухнул в сугроб. Тяжело повернувшись, Алексей хотел выстрелить в другого бандита, который бежал к нему с правой стороны, но – не успел. Третий бандит, который бежал слева, навалился на Алексея, вышиб из его рук ружье, и ударил по голове. Если бы на голове у Алексея была шапка, то, может быть, Алексей выдержал бы удар и не потерял сознание. Но шапка осталась в ледяной яме…

Говорят: в минуты опасности как к человеку, так и к зверю сознание возвращается очень скоро. Как ты ни бей по голове хоть человека, хоть зверя – все едино и человек, и зверь почти мгновенно будут приходить в себя и пытаться встать на ноги, чтобы дать отпор врагу и тем самым уберечь свою жизнь. В минуты опасности нет никакой разницы между человеком и зверем.

Алексей также очнулся очень скоро. И – стал шарить руками вокруг себя, надеясь найти цыганские ножи. Но – ножей не было: наверно, их прибрали бандиты. Тогда Алексей попытался вскочить на ноги. Однако ему позволили лишь подняться на колени, затем ударили в лицо, и Алексей опрокинулся на снег.

- Где золото, цыган? – спросил один бандит.

- Нету золота, - прохрипел Алексей. – В городе осталось золото. Там и ищите…

- Ну-ну, - сказал бандит. – Вставай, курва… Поднимайся на ноги.

Поднимался Алексей долго и трудно. Вначале – перевернулся со спины на живот, затем – встал на четвереньки, а уже после этого – на ноги. В его курчавых волосах запутался снег, и уже не таял. Даже на его ресницах не таял снег. И волосы, и ресницы были белыми – будто Алексей внезапно и стремительно поседел. Качаясь от ветра, Алексей посмотрел в сторону востока. Там, на востоке, еще не видимые миру солнечные лучи пронзили снежную хмарь и окрасили матово-светлую полосу в бледно-багряный цвет. Кончалась ночь, и наступало утро. У Алексея дрогнули губы.

- Снимай тулуп, - приказали Алексею оба бандита. – И свитер тоже…

Ничего не говоря, Алексей снял тулуп и бросил его на снег. Затем через голову он стянул свитер и бросил его рядом с тулупом. Один бандит поднял тулуп, а другой взял свитер. И – оба «трубочиста» принялись искать в тулупе и свитере спрятанное золото. Ничего не найдя, «трубочисты» швырнули одежку на снег, и приступили к Алексею. В четыре руки они обыскали его с ног до головы и, понятное дело, вновь ничего не нашли.

- С тобой была баба. Мы видели. Где баба? – напористо и зло спросили бандиты.

- Нету, - сказал Алексей.

- Сами видим, что нету! – вызверились бандиты. – Где она?

- Ее унесли белые собаки, - сказал Алексей. – Далеко унесли…

Конечно, бандиты не уразумели потаенного смысла этих слов. Но – они восприняли  эти слова как оскорбление. Один из бандитов коротко размахнулся и ударил Алексея кулаком в лицо. А другой спросил:

- Ну так – где же золотишко, цыган? Отвечай, а то ведь – на части тебя разберем! И за то, что положил двух наших, и за золотишко – за все сразу! А потом – найдем твою бабу! Из-под земли достанем! Ты понял, цыганская курва?

Алексей еще раз взглянул на восток. Багряная полоса из бледно-розовой превратилась в кроваво-алую – будто по восточной половине неба чья-то могущественная рука полоснула ножом, и оттуда вот-вот готова была пролиться на землю небесная кровь.

И – у Алексея еще раз дрогнули губы. Потому что – наступившее утро было не для него. Он, наверно, не увидит солнечного восхода, и уйдет вослед за бабкой Мальвиной и стариком Михаем. Плохой получился из него вожак табора. Нельзя назвать хорошим вожаком того цыгана, кто не уберег своего табора, да и себя самого не уберег тоже.

И, кроме того, он был плохим мужем и отцом. Он оставил посреди завьюженной ночной дороги свою жену и свое дитя – и ладно, если их приютит чья-нибудь добрая душа. А то ведь может и не приютить – невзирая на цыганский закон, который говорит, что от пяти порогов цыгана прогонят, зато шестые двери перед цыганом распахнутся…

Проиграл Алексей свою жизнь, и жизни своего табора он тоже проиграл. И, может быть, жизни своей жены и сына.

Вот так.

- Баба тут ни при чем, - сказал Алексей. – Золото – при мне. Спрятал я золотишко.

- Где? – спросили сразу оба бандита.

- Там, - указал Алексей на ледяную яму.

Один из «трубочистов» подошел к краю ямы и глянул вниз. И – увидел выдолбленные в ледяной стене ступени. Из чего сам собою следовал вывод, что по тем ступеням кто-то поднимался и, наверно, опускался. И кто же это мог быть, как не цыган Алексей? Значит, золото и в самом деле спрятано в яме. Иначе – для чего цыгану надобно было лезть в ту яму? Так размышляли оба бандита, и в их размышлениях присутствовала логика. И только одного не уразумели «трубочисты» – что не по своей воле оказался Алексей в той яме, а – он в нее упал после того, как его ногу, будто цыганский бич, стеганула пуля.

- Лезь в яму, - приказал Алексею один из бандитов.

Помедлив, Алексей сделал четыре шага к яме. Эти шаги дались ему нелегко. Болела раненая нога. Кровь из раны заполнила весь сапог, и при каждом шаге тоненькие кровяные струйки брызгали из голенища, оставляя на снегу рваные черные узоры. На эти узоры тотчас же набрасывались метельные собаки, и яростно визжа, лизали их своими белыми языками. Миг – и рваных кровяных узоров уже не было видать…

Алексей подошел к краю ямы и встал рядом с бандитом. Пока длились эти короткие четыре шага, он все обдумал и рассчитал. Он прыгнет в ледяную яму, но не один, а – вместе с бандитом. Он вцепится в бандита, и увлечет его за собой. Конечно, бандит ничего такого не ожидает, а, значит, он свалится в ледяную яму и сломает себе шею. Или – размозжит сам себе голову.

И это будет – мишто. Это будет – хорошо. Это будет означать, что останется лишь один бандит, последний. А последний бандит ни за что не вернется обратно на дорогу, чтобы найти там Лану с маленьким Арсеном. Последний бандит постарается как можно скорее укрыться, убежать в город. Потому что «трубочисты» – стайные звери. Оно – как волки. Они никогда не лютуют в одиночку. Знал Алексей их повадки, ай, знал… И потому – Лана и маленький Арсен будут спасены. И это – последнее, что может сделать он, Алексей, для своего табора. Для своей жены с дитятей. Наверно, сразу же после этого последний бандит убьет Алексея. Но это уже будет неважно…  

…Все случилось именно так, как Алексей и надеялся. Сделав еще полшага к яме, он  вцепился в бандита отчаянной, мертвой хваткой, и оба они стремительно полетели в яму: первым – бандит, а следом – Алексей. Грянувшись о дно ямы, бандит коротко крякнул и застыл.

«Мишто», - подумал Алексей и, опираясь руками о ледяные стены, поднялся на ноги. Он не хотел умирать лежа, он хотел получить пулю в обращенное кверху лицо и еще – успеть презрительно улыбнуться перед смертью. Это было высшим цыганским шиком – уходя из  жизни, выразить ей свое презрение…

***

…Когда Алексей увел за собой «трубочистов», Лана еще минут двадцать сидела под кустом. Она понимала, что ей надо идти в деревню, что каждая лишняя минута может стать погибелью как для нее самой, так и для маленького Арсена, но – она боялась встать и выйти на дорогу. Она боялась всего: бандитов, которые могли ее увидеть, белых февральских собак, их звенящего, надсадного воя, темноты, которая, как оно и полагается перед рассветом, стала гуще и таинственнее, самой дороги…

А еще – у Ланы совсем не осталось сил. Когда рядом был Алексей, она могла опереться о его плечо, услышать его добрые слова, и это – придавало ей силы. Но теперь – рядом с нею никого не осталось, и остатки сил мигом растаяли, будто снег в горсти…

Свернувшись калачиком, Лана сидела на снегу под черным кустом, и бездумно баюкала дитя. Она не думала ни о чем, и уж тем более – о смерти. Хотя – за эту страшную ночь она видела две смерти, и, может быть, предстояло познать еще и третью смерть – мужа Алексея. Но – Лане было лишь семнадцать лет, и кто в семнадцать лет может постичь великое и всесокрушающее таинство смерти? Да и, к тому же, Лана за свою жизнь никогда еще не видела, как умирают люди. И потому сейчас ей казалось, будто дед Михай и бабка Мальвина находятся где-то рядом, или, может, даже и не рядом, а отбыли в соседний табор по неотложным цыганским нуждам, но – они живы, и они вернутся, и окликнул Лану, и дальше все будет хорошо… А вослед за ними обязательно вернется и муж Алексей – потому что и он где-то неподалеку, не дальше, чем на городском рынке, и вот он вернется, скажет много добрых слов, расцелует Лану в обе щеки и подарит ей много красивых подарков. И тогда-то она встанет, и все они пойдут…  

Так вот и сидела Лана на белом снегу под черным кустом, и снег уже покрыл ее голову и плечи, и уже совсем не таял, будто Лана была не человеком, а каким-нибудь мертвым камнем, корягой или глыбой февральского льда…

Но тут внутри свертка заворочался и запищал маленький Арсен. И – Лана очнулась. Она встряхнула головой и вытерла ладонью снег с лица.

- Шяворо, - сказала она сыну. – Сейчас мы пойдем в деревню. Нам нужно идти в деревню. Там нас приютят и согреют. Не плачь, шяворо…

Прижав сверток с сыном к груди, Лана поднялась и ступила на дорогу. Дорога была пустой, лишь белые косматые звери нескончаемой стаей перекатывались через дорогу, да еще – невдалеке чернела квадратная бандитская машина. Эта черная машина была настолько страшна, что ее не касались даже белые февральские собаки. Натолкнувшись в своем неумолимом беге на черную машину, белые косматые звери вдруг замирали, откатывались назад, огибали машину, и только тогда мчались дальше.

Опасливо миновав машину, Лана пошла по дороге. И – тут она услышала первые выстрелы. Выстрелы доносились сзади, и это означало, что стреляет Алексей. Или – стреляют в него.

- Миро камло, - сказала Лана. – Мой милый…

Эти слова она говорила Алексею, потому что это в него стреляли бандиты, и он стрелял в ответ. И неважно, что Алексей не слышал этих слов. А может, надеялась Лана, он их слышал. Может, эти слова донесли до Алексея белые февральские собаки.

Лана остановилась посреди дороги, и стала слушать выстрелы. Очень скоро она поняла, когда – стреляет Алексей, а когда – в Алексея стреляют «трубочисты». Выстрелы Алексея были похожи на звуки цыганского бича. Выстрелы «трубочистов» походили на треск горящих в печи дров. Бандитских выстрелов было в три раза больше…

Опять заворочался и запищал Арсен. Но – Лана не могла сдвинуться с места. Она все стояла и слушала выстрелы. Она считала, сколько раз стрелял Алексей, и сколько раз стреляли в него. Когда выстрелы затихали, внутри у Ланы возникала томительная пустота – будто бы Лана кочевала с табором, и была совсем маленькой девочкой, и табор посреди ночи вдруг снялся с места и торопливо умчался по дороге вдаль, а маленькую Лану в спешке забыли. А когда выстрелы звучали вновь, томительная пустота куда-то враз девалась – чтобы в следующий миг, когда выстрелы затихали, образоваться вновь…

Последний бандитский выстрел Лана даже не услышала, а – почувствовала. У нее вдруг возникло ощущение, будто эта последняя бандитская пуля попала именно в нее. Попала и – убила ее до смерти. Или, может, не убила, но – причинила такую рану, которая не заживет уже никогда. Так и будет отныне маяться Лана с этой неисцелимой раной, так и будет эта рана болеть...

- Миро камло, - сказала Лана в заснеженную пустоту. – Кай ту? Где ты?..

И, постояв еще, пошла к деревне. Деревня уже была видна. Она располагалась в той стороне, откуда всходило солнце. Кроваво-алая борозда рассвета распростерлась над деревней, будто чья-то могущественная рука полоснула по небу гигантским ножом, и небо исходило кровью… ***

Невзирая на свою вековую мудрость, не всегда, видать, правы цыганские истины. Да-да, не всегда. Или, может, это изменилась сама жизнь, и не стало в той изменившейся жизни места для справедливых и мудрых цыганских истин…

От пяти порогов цыгана прогонят, зато шестая дверь распахнется и приютит цыгана. Но – вот уже целых двадцать пять порогов обошла Лана с дитятей на руках, в двадцать пять дверей она постучалась, но – ни одна дверь не распахнулась перед ней. От всех двадцати пяти порогов Лану гнали, и даже – два раза натравили на нее собак. Конечно, собаки Лану не тронули, потому что собаки никогда не трогают кочующих цыган, – но самой Лане было от того не легче. Она чувствовала, что – умирает: уже и одежка ее не грела, и слова, которыми она просила о милосердии, застывали где-то у Ланы внутри, и уже не желали выходить наружу.

Маленький Арсен также просил о милосердии. Ему было мокро и холодно в свертке, он хотел тепла и материнского молока. Но – не осталось, видать, в той деревне, в которой очутились неприкаянные Лана и маленький Арсен, милосердия. Наверно, причиной этому была метельная февральская ночь и белые косматые собаки. Наверно, это они, февральские собаки, вымели за ночь из деревни все милосердие и унесли его с собой в какие-то дальние неведомые края. В такие дальние, что Лане с дитятей на руках было уже туда не добраться.

И – Лана сдалась. Она не хотела больше стучать в чужие немилосердные двери. Она остановилась посреди деревенской улицы и посмотрела на небо. Кровавая небесная рана переместилась с востока и разметалась над всей деревней. Из той раны сочилась алая туманная сукровица, опускалась на деревню и выкрашивала все в кровавые тона: и деревенские крыши, и дымы над крышами, и заборы, и деревья, и клубящихся по улице наискосок метельных собак…

Лана подошла к забору, села на снег, прислонилась к окровавленным доскам и закрыла глаза. Она не хотела никуда больше идти. У нее осталось лишь одно желание – сидеть на снегу с закрытыми глазами под окровавленным забором. Сидеть и сидеть…

В свертке опять завозился и запищал маленький Арсен. Лана бездумно, механически качнула сверток.

- Потерпи, шяво, - сказала она сыну. – Скоро все кончится. Скоро снег станет горячим, и нам с тобой будет тепло. Так тепло, будто летом. Папо Михай и мамо Мальвина говорили, что так – бывает… Не плачь, шяворо. Вот видишь – снег уже теплый. Уже – скоро лето…

И в самом деле – снег уже казался Лане теплым. Он становился все теплее, и скоро нежные волны обволокли Лану и понесли ее куда-то вдаль. И как же хорошо было Лане от этого нежного полета, ай, как же ей было хорошо! Так хорошо, как никогда в жизни!..

И в этом полете Лана вдруг услышала саму себя. Она, Лана, говорила сама с собою. И – сама себе  отвечала. Вернее сказать, пела. Потому что те слова, которыми она обращалась к себе самой и самой себе отвечала, были  песней. Это была песня без сопровождения музыки. Это была цыганская песня, и слова у нее были цыганскими, и смысл,  и надрыв ее был тоже цыганским. И никто, наверное, во всем мире не слышал той песни, кроме самой Ланы. Это была беззвучная песня, песня не для всех, а ради самой себя.  

Где, высокая, твой цыганенок,

Тот, что плакал под черным платком,

Где твой маленький первый ребенок,

Что ты знаешь, что помнишь о нем? –

спрашивала сама у себя Лана. И – сама же себе отвечала продолжением все той же песни:

Доля матери – светлая пытка,

Я достойна ее не была.

В белый рай растворилась калитка,

Магдалина сыночка взяла.

Каждый день мой – веселый, хороший

Заблудилась я в длинной весне,

Только руки тоскуют по ноше,

Только плач его слышу во сне.

Станет сердце тревожным и томным,

И не помня тогда ничего,

Все брожу я по комнатам темным,

Все ищу колыбельку его.

На том песня и кончалась, и как только она закончилась, тотчас же заиграла музыка – тонкая и нежная, будто кто-то играл на цыганской скрипке. И под звуки той цыганской скрипки теплые волны качнулись и понесли Лану ввысь, к самому окровавленному небу…

…- Вставай! – услышала Лана чьи-то голоса. – Вставай, чайори! Потому что – снег уже  горячий! Нельзя сидеть на горячем снегу!..

Тонкая цыганская музыка вдруг смешалась и оборвалась на полузвуке. Теплые волны утратили свою нежность, и дохнули холодом. Лана вздрогнула и открыла глаза.

Пока она отсутствовала в мире, мир не изменился. По-прежнему по деревенской улице клубились нескончаемые снежные собаки. Лишь утреннее небо раскровянилось пуще прежнего, и туманная сукровица совсем стала походить на истинную кровь, и та небесная кровь разлилась по деревенским крышам, деревьям и далям, выкрасила в алый цвет дорогу, которая, наверно, вела в непостижимую даль, куда вослед за белыми февральскими собаками укатилось человеческое милосердие. И посреди этой окровавленной вселенной, рядом с умирающей цыганкой Ланой и ее погибающим дитятей стояли папо Михай, мамо Мальвина и Алексей.

- Вставай, девочка! – повторил старик Михай. – Нельзя тебе сидеть на снегу! Вставай, и иди. Вместе с сыном.

- Папо, - сказала Лана. – Мамо. Камло. Вы меня нашли. Я сейчас встану. И – мы пойдем дальше…

Она ничуть не удивилась тому, что вдруг – появились ее самые близкие люди, которые умерли. И даже – почти не обрадовалась. За эту страшную ночь она разучилась удивляться и радоваться. И потому появление родных людей Лана восприняла бесстрастно. Вот – они пришли, и сейчас Лана пойдет с ними. Как оно и полагается в цыганской жизни…

- Мы – не пойдем, - сказала старуха Мальвина. – Ты пойдешь одна. Ты – и твое дитя.

- Почему, мамо? – спросила Лана.

- Потому, что наши земные дороги закончились, - сказал старик Михай. – Нас – нет. А ты – есть.

- Я не хочу одна, - покачала головой Лана. – Я хочу с вами…

- Ты замерзнешь, - сказал Алексей и наклонился к Лане. – И наш цыганенок замерзнет тоже…

- Ну и пусть, - сказала Лана. – Зачем вы меня разбудили? Мне было хорошо и тепло. И, наверно, нашему сыночку тоже. Я спала и сама себе пела песню…

- Вставай, мири камлы, - сказал Алексей. – И – иди.

- Каринг? – спросила Лана. – Куда?

- Иди вдоль по улице, и стучись в каждую дверь, - сказал Алексей. – Проси, чтоб тебя впустили. Тебя – и нашего сына.

- Я стучала в двадцать пять дверей, - качнула головой Лана. – И – отовсюду меня гнали. Даже – натравили на меня собак. Два раза… Но – собаки не кусают бродячих цыган… И от двадцать шестого порога меня тоже прогонят. И от двадцать седьмого. Я знаю… Я не хочу стучать в запертые двери. Я устала.

- Ступай, - настойчиво сказал Алексей. – Иди и стучи. В двадцать шестую дверь, и в двадцать седьмую. Я помогу тебе подняться, и выведу тебя на дорогу. Вот так… 

Алексей одной рукой взял сверток с маленьким Арсеном, а  другой помог Лане подняться. Держа Лану под руку, он вывел ее на дорогу и молча отдал ей сверток с ребенком. Лана сделала три бездумных шага и вдруг остановилась.

- А где ангел? – спросила она. – Почему мы его звали, а он – так и не пришел? Папо Михай, почему он не спас тебя от зеленых глаз? Мамо Мальвина, почему он не уберег тебя от полыньи? А тебя, мири камло, от пули? Почему?

- Э! – махнул рукой старик Михай. – Ангел… Может, его и вовсе нет.

- Зачем ты так говоришь, пхуро? – скривилась бабка Мальвина. – Как это так – нет? Он – есть. Просто – он опоздал. Наверно, у него были важные дела…

- Ну да, - сказал дед Михай. – Путь его долог, а дорогу замело снегом. А то бы он успел… Все не так, пхури. Кому мы нужны на этой земле? Кто когда слышал наши цыганские молитвы? Вот что главное.

- Молчи, пхурором! – прикрикнула на деда Михая старуха. – Не знаешь, что и говоришь! А ты, чайори, иди. Иди, дочь, иди. Потому что – нам пора тоже…

- Я провожу тебя, - сказал Алексей Лане. – Папо и мамо, подождите меня.

И Алексей пошел вместе с Ланой по улице. Пройдя двадцать шагов, они остановились.

- Убереги нашего сына, - сказал Алексей Лане. – И себя убереги тоже.

- Возьмите нас собой, - еще раз сказала Лана. – Мангав, миро камло. Прошу тебя, милый…

- А кто же останется здесь? – спросил Алексей. – Иди, милая…

- Здесь – холодно, - сказала Лана. – И страшно.

- Постучи в ворота, и тебя пустят в дом. И – ты согреешься. Ты же знаешь – от пяти порогов цыгана прогонят, а шестая дверь перед цыганом отворится.

- Это хохаибэ. Неправда.

- Все равно – иди и стучи…

Они постояли еще, ничего друг другу не говоря. А затем Лана повернулась и пошла.

По-прежнему вдоль улицы, визжа и кувыркаясь, неслись февральские снежные собаки. Сукровица распоротого напополам неба выкрасила их в свой мятежный цвет, и теперь это были не белые, а красные февральские собаки. Они неслись вдогонку цыганской девочке с дитятей на руках, хватали ее за подол цыганской юбки, толкали в спину, прыгали на плечи и норовили сбить с ног. Казалось – еще чуть-чуть, и эта девочка упадет на залитую небесной сукровицей дорогу, и лютые февральские звери тотчас же наметут над нею и над дитятей погибельный алый сугроб. 

Но – она все не падала. Выдержав натиск февральских зверей, она оглянулась. Алексей стоял на дороге и смотрел ей вослед. Сукровица распоротого напополам неба опускалась на него, и Алексей казался вылепленным из розового тумана. Сзади, в розовой снежной пелене, угадывались еще два силуэта – папо Михая и мамо Мальвины.

Лана слабо улыбнулась и помахала им рукой. И – пошла дальше, к двадцать шестым по счету воротам…