В этом году ему
исполнилось бы 125 лет. Он прожил не очень долгую жизнь, всего 64 года, но
успел за это время написать немалое количество выдающихся произведений, от
детской литературы до сатиры. Полное собрание его сочинений умещается в 7
томах, но помним мы его в основном по сатирическим рассказам. Некоторые из них
экранизированы. Например – в фильмах «Не может быть!» или «Безумный день
монтера».
Если правда, что
литература есть отражение жизни, тогда верно и другое: разные жанры литературы
отражают эту самую жизнь под разными углами. Литература многообразна; и как
сказал Вольтер, «все жанры хороши, кроме скучного». И уж если выбирать среди
жанров самый нескучный, то это, безусловно, юмор и сатира.
Но что такое сатира вообще и что такое юмор? Природа их, как
уже сказано, близка, и все же они не совпадают. Если правда, что смех лечит,
то, образно говоря, юмор – это терапия (или гигиена, если угодно), а сатира –
это хирургия. Юмор добр по природе, сатира немыслима без боли. В сатире «угол
отражения» равен «углу падения» нравов, она стремится эти самые нравы улучшить.
Юмор в этом смысле безобиднее, там можно посмеяться от души. Юмор пытается
продлить жизнь человеку («один клоун полезнее десятка врачей»), сатира –
обществу.
Сатира – жанр древний. Если обратиться к истории, то можно
вспомнить имена Лукиана, Петрония, Апулея, Ювенала. Сама фигура Сатира, с его
едкой ухмылкой, козлиной бородкой и рогами, давшая, очевидно, название жанру,
стала и его символом. В глухие годы первой половины второго тысячелетия нашей
эры было не до смеха: смех был ересью, остроумца могли сжечь на костре. Но с
началом Возрождения общество стало выздоравливать, и свидетельством этому –
появление таких гигантских фигур, как Рабле и Свифт, Чосер и Боккаччо,
Сервантес и Эразм Роттердамский. Их бессмертные сочинения уже пережили века.
Что касается русской литературы, то золотым веком русского
юмора стал век XIX-й. И если говорить, в частности, о сатире, то он начался с Крылова,
продолжился Грибоедовым, Гоголем, Салтыковым-Щедриным, Курочкиным, Минаевым, и
завершился Чеховым.
На что же надеется Чехов, врач, показывая нам неизлечимую
болезнь? И тут надо вернуться к вопросу об обратном воздействии литературы на
жизнь. Хотя Герцен и говорил, что литература – это не лекарство, а боль (он
говорил это о литераторах), но все-таки хочется думать, что литература лечит.
Пусть медленно, пусто выборочно, но лечит. Нравы понемногу меняются. В наше время
такое открытое подобострастие уже неприлично. Может быть, в душе человек и раб,
но он стыдится это демонстрировать. Не только каждый человек, но и общество в
целом по капле выдавливает из себя раба.
Уровень цивилизации определяется тем, как общество заботится
о слабых, в частности, о стариках и детях: в этом его достоинство. И хотя
развитие цивилизации не идет гладко, и что-то мы по дороге утеряли, а что-то
еще предстоит вспомнить и восстановить, все же в целом нравы улучшаются. И в
этом выдавливании по капле неоспорима и роль Антона Павловича Чехова: не только
потому, что он сформулировал саму эту мысль, но и потому, что люди, читавшие
Чехова, хоть чуточку, да изменились, а значит, изменились и их дети, которых
они воспитывали и которые в свое время тоже прочли Чехова.
Двадцатый век прибавил к наследию русской литературы того
направления, о котором мы говорим, новые имена. Можно назвать и Булгакова, и
Платонова, и Ильфа и Петрова, наконец. Все они работали, преимущественно, в
крупных формах. Но если говорить о преемственности в области малых форм, то в
первую очередь надо, конечно, назвать Михаила Михайловича Зощенко
Зощенко – стопроцентный юморист и сатирик, и потому его вещи
кратки и вмещают в себя лишь эпизоды жизни, как правило, мимолетные, схваченные
острым глазом писателя.
Сейчас кажется просто удивительным, с какой свободой творили
(и публиковались!) писатели чеховской поры. Сатирических журналов было великое
множество, власть, вплоть до царя, высмеивалась беспощадно; пожалуй, такая
свобода слова вновь появилась в России только в последние годы. А во времена
Зощенко «диктатура пролетариата» не дозволяла такой свободы, даже в
относительно спокойные (в этом смысле) 20-е годы. И все равно сквозь «мелкие»
темы Зощенко ясно просматривается уклад этой новой жизни, в которой недостатки
и уродства объявлялись пережитками и наследием проклятого прошлого, а на самом
деле были уже провозвестниками проклятого будущего.
Зощенко, как и Чехов, был необычайно добр, мягок, ему претили
хамство и нахрапистость новых хозяев жизни. Читая его рассказы, трудно было
поверить, что кухарки могут управлять государством. Не потому, что это люди
изначально низшего сорта, а потому, что и новая власть, несмотря на все свои
декларации, не была в этом заинтересована.
"Обычно думают, - писал он в 1929 году, - что я искажаю
"прекрасный русский язык", что я ради смеха беру слова не в том
значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочно пишу ломаным языком для того,
чтобы посмешить почтеннейшую публику. Это неверно. Я почти ничего не искажаю. Я
пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица. Я сделал это (в
маленьких рассказах) не ради курьезов и не для того, чтобы точнее копировать
нашу жизнь. Я сделал это для того, чтобы заполнить хотя бы временно тот
колоссальный разрыв, который произошел между литературой и улицей. Я говорю -
временно, так как я и в самом деле пишу так временно и пародийно", - так
писал Михаил Михаилович Зощенко в ответ тем, кто пытался упрекнуть его в том,
что он отошел от общепринятых в литературной среде языковых норм.
Не был бы Зощенко самим собой, если бы не его манера письма.
Этот язык, словно прорвав веками державшую его плотину, затопил тогда вокзалы и
площади, присутственные места и рынки, залы для театральных представлений. Это
был неизвестный литературе, а потому не имевший своего правописания язык. Он
был груб, неуклюж, бестолков, но – затыкай или не затыкай уши, он существовал.
Живой, непридуманный, сам собой сложившийся, пусть скудный по литературным
меркам, а все-таки – тоже! – русский язык.
Как не обратить внимание на такие шедевры:
- Ложи взад!
- Всю амбицию в кровь разбили!
- Подпоручик ничего себе, но сволочь.
- Галоша, конечно, не новенькая, но дорога как память о
потраченных деньгах.
Зощенко составил эпоху в русском сатирическом и юмористическом
рассказе. Его «Аристократка», «Баня», «История болезни», «Нервные люди»,
«Стакан» и многие, многие другие вещи, как в добротном зеркале, отразив
«кривую» действительность, давно стали классикой. Его комедии (в полном смысле
этого слова) «Свадьба», «Неудачный день», «Преступление и наказание» стали
блестящим образцом сатиры.
В чем все-таки секрет небывалой популярности Зощенко у
массового читателя, которого мало интересуют тонкости стилистики? Сам Зощенко
писал: «Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным. Может быть,
поэтому у меня много читателей». Это высказывание – само по себе перл, в духе
Зощенко. «Доступная бедным»! Стало быть, у нас большинство бедных. Так оно и
было после революции: богатых выкорчевали, бедностью козыряли.
Сюжеты Зощенко также были до боли близки и знакомы:
драка в коммунальной квартире, ерунда в бане, абсурд в больнице, кража в
трамвае... К тому же этот герой – такой неунывающий, такой непотопляемый! Ему
все нипочем, он надо всем смеется! Все видит, ничего не усложняет, с ним легко
и просто жить и говорить. А то, что он далеко не всегда симпатичный – так мы же
все такие!
Да, сатира – это горький осадок в бокале искрящегося юмора. А
потом разбили и весь бокал, одним «постановлением» уничтожили Зощенко как
явление, хотя достоинства его (так же, как и Ахматовой) сломить не смогли, чему
есть многочисленные свидетельства. Писатель, осмеивавший утрату
человеческого достоинства у своих героев, сам сохранил его в себе до конца!
Комментариев нет:
Отправить комментарий