Штрихи к портрету (К 160-летию А.П.Чехова)

Если бы он не стал великим писателем, он все равно стал бы великим человеком. Его жизнь была бы достойна войти в историю как пример удивительной победы человека над самим собой. Это была ежедневная, упорная, не знающая никаких снисхождений работа. Работа, не видимая для окружающих: они видели только ее итог, не зная и не подозревая, какой ценой он достигнут.

Деликатность, терпимость Чехова общеизвестны. Даже у людей, близко знавших писателя, не возникало сомнений, что эти качества у него врожденные, что ими счастливо наделила его природа. А между тем они – результат самовоспитания, непрерывной работы над собой.

«Ты пишешь, что завидуешь моему характеру. Должен сказать тебе, - замечал Чехов в письме к жене, - что от природы характер у меня резкий. Я вспыльчив, и проч., и проч. Но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает. В прежнее время я выделывал черт знает что. Ведь у меня дедушка по убеждениям был яростный крепостник».

«Привык сдерживать себя», - как по-чеховски скромно это сказано!

Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,

вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,

как мне ни странно и как ни печально, увы —

старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.

Годы проходят, и, как говорится, — сик транзит

глория мунди, — и всё-таки это нас дразнит.

Годы куда-то уносятся, чайки летят.

Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.

Грустная жёлтая лампа в окне мезонина.

Чай на веранде, вечерних теней мешанина.

Белые бабочки вьются над жёлтым огнём.

Дом заколочен, и все позабыли о нём.

Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.

Мы ещё будем когда-то, но мы уже были.

Письма на полке пылятся — забыли прочесть.

Мы уже были когда-то, но мы ещё есть.

Пахнет грозою, в погоде видна перемена.

Это ружье ещё выстрелит — о, непременно!

Съедутся гости, покинутый дом оживёт.

Маятник медный качнётся, струна запоёт...

Дышит в саду запустелом ночная прохлада.

Мы старомодны, как запах вишнёвого сада.

Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.

Мы уже были, но мы ещё будем потом.

Нравственный идеал Чехова – это гармонично развитый человек. Таким, в сущности, был он сам. Точнее: к этому он стремился, этого добивался, преодолевая в себе даже те недостатки, которые являются как бы заданными от рождения и, казалось, совершенно не поддаются искоренению. Но вот странность: когда для иллюстрации мы пытаемся привести пример гармонически развитого человека, то мы не находим его в обширном чеховском творчестве! Нет у него таких героев. Даже среди любимых его героев нет такого, про кого можно было бы сказать, что у него « все прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Более того, мы часто досадуем на них, на любимых чеховских героев, потому что в самых очевидных ситуациях они ведут себя вовсе не так, как подсказывал бы каждому здравый смысл. На их явные слабости и несовершенства досадуем. Один из таких положительных героев – доктор Дымов из рассказа «Попрыгунья». Мы недоумеваем: как может безусловно умный, самоотверженный человек, так долго терпеть рядом с собой женщину пустую, избалованную и ленивую? Как может он не только простить ей супружескую неверность, но и сам же утешать ее, когда она начинает ссориться с любовником? Это непонятно для нас.

 Задумаемся еще над одним парадоксом. Среди героев, которые неприятны Чехову (и неприязнь к ним он внушает читателю), есть люди, которые не имеют видимых слабостей и недостатков, которые от рождения наделены множеством самых похвальных качеств. Внешне идеальные люди. Почитайте хотя бы эту характеристику – она о людях, в которых счастливо соединились самые счастливые качества:

« Они и поют, и страстно любят театр, и много говорят, и пьют, и голова у них не болит на другой день после этого; они и поэтичны, и распутны, и нежны, и дерзки; они умеют и работать, и возмущаться, и хохотать без причины, и говорить глупости; они горячи, честны, самоотверженны…»

Как не позавидовать таким людям? Васильев, герой рассказа «Припадок», завидует им, Майеру и Рыбникову, двум своим приятелям, которые чувствуют себя в жизни надежно и уверенно, которые твердо знают, что «водка дана, чтобы пить ее, осетрина – чтобы есть, женщины – чтобы бывать у них, снег – чтобы ходить по нем».

Но вот это прекрасное сочетание прекрасных качеств разлетается вдребезги, теряет всякий смысл. И потому лишь, что в нем отсутствует всего одна составляющая, одно качество. Эти счастливцы, приятели студента Васильева, были лишены таланта, которым сполна наделен он сам. Таланта человеческого.

«Он обладает великолепным тонким чутьем к боли вообще. Увидев слезы, он плачет, около больного сам становится больным и стонет, если видит насилие, то ему кажется, что насилие совершается над ним, он трусит как мальчишка и, струсив, бежит на помощь».

 Вот это качество – неудобное, ничего, кроме боли, человеку не приносящее, Чехов кладет на весы. На другой чаше весов – сочетание самых блестящих, надежных, счастливых человеческих свойств. И оно перевешивает. Такое может быть только у Чехова. Вы понимаете, сколько ухабов, неудобств готовит жизнь Васильеву, понимаете, как больно он будет ушибаться обо все углы и выступы, в то время, как его благополучные приятели благополучно будут их обходить; вы понимаете, наконец, что человечество состоит не из одних студентов Васильевых и что студентам Васильевым не переделать и не перевоспитать человечество… И все-таки, каким бы хрупким оружием не был вооружен студент Васильев, нравственное преимущество на его стороне.

Ах, зачем нет Чехова на свете!
Сколько вздорных — пеших и верхом,
С багажом готовых междометий
Осаждало в Ялте милый дом…
День за днем толклись они, как крысы,
Словно он был мировой боксер.
Он шутил, смотрел на кипарисы
И, прищурясь, слушал скучный вздор.
Я б тайком пришел к нему, иначе:
Если б жил он, — горькие мечты!
Подошел бы я к решетке дачи
Посмотреть на милые черты.
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне —
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине.

Есть две категории удачливости: есть люди счастливые и есть счастливчики. Если первые достигают успеха трудной ценой, то для других удача предопределена происхождением, или выигрышным стечением обстоятельств, или их способностью идти по жизни напролом, энергично расталкивая окружающих локтями. Такие люди не любят обременять себя нравственными терзаниями. Они раз и навсегда выяснили, твердо усвоили: «Водка дана, чтобы пить ее, осетрина – чтобы есть, женщины – чтобы бывать у них, снег – чтобы ходить по нем». И потому ничто в жизни не мешает им наслаждаться жизнью, быть в меру поэтичными и в меру легкомысленными, быть одновременно нежными и дерзкими, хохотать без причины и говорить глупости… Как видите, теперь характеристика Майера и Рыбникова прочитывается уже по-другому, с иным нравственным знаком. В ней ничего не изменилось, ни одного слова, но изменилось содержание, которое несут эти нравственные качества.

Для Чехова это характерно: он как бы внушал читателю недоверие к человеческим качествам в их отвлеченном абстрактном виде. Этот человек добр. А этот суров, замкнут. Тот требователен, категоричен. Кто из них плох, кто хорош? Чехов исключал такую постановку вопроса. Ответить на него он мог не раньше, чем испытывал определенные человеческие качества в определенных человеческих условиях, в конкретных обстоятельствах.

 Мне нравится иронический человек.

И взгляд его, иронический, из-под век.

И черточка эта тоненькая у рта —

иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек.

Он, в сущности, — героический человек.

Мне нравится иронический его взгляд

на вещи, которые вас, извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне,

листающим послезавтрашний календарь.

И можно себе представить в его письме

какое-нибудь старинное — мил сударь.

Но зря, если он представится вам шутом.      

Ирония — она служит ему щитом.

И можно себе представить, как этот щит

шатается под ударами и трещит.

И все-таки сквозь трагический этот век

проходит он, иронический человек.

И можно себе представить его с мечом,

качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в том — как меч у него остер,

а в том — как идет с улыбкою на костер

и как перед этим он произносит:— Да,

горячий денек — не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит,

а пламень небес едва еще лиловат,

смущенно — я умираю — он говорит,

как будто бы извиняется, — виноват.

И можно себе представить смиренный лик,

и можно себе представить огромный рост,

но он уходит, так же прост и велик,

как был за миг перед этим велик и прост.

И он уходит — некого, мол, корить, —

как будто ушел из комнаты покурить,

на улицу вышел воздухом подышать

и просит не затрудняться, не провожать.

Чехов не любил наглядных, настойчиво афишируемых добродетелей. Достоинство, доведенное до конечной, крайней степени, приводит к своему отрицанию. Поучительно сравнить два чеховских заголовка, их смысл, их значение, их судьбу. Их смысл примерно одинаков: «Необыкновенный» и «Великий человек». «Великий человек» - так Чехов предполагал назвать рассказ «Попрыгунья». Доктор Дымов был действительно великим Человеком, и такое название было бы оправданным. Но Чехов отказался от него: название было торжественным и величавым, не «чеховским». А вот к другому рассказу оставил заголовок, хотя герой его, коллежский асессор Кирьяков, вовсе не был человеком необыкновенным. А был мелочным, сухим, педантичным человечком. «Необыкновенность» его заключалась только в том, что все хорошие человеческие качества он доводил до преувеличения, до той степени, когда они теряют свое реальное содержание, свой смысл.

«Он честен. Рассудителен, справедлив, разумно экономен, но все это делается в таких необыкновенных размерах, что простым смертным делается душно. Родня разошлась с ним, прислуга не живет больше месяца, знакомых нет, жена и дети вечно напряжены за каждый свой шаг. Он не дерется, не кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он уходит из дома, все чувствуют себя здоровее и легче».

Ум, доброта, красота хороши в человеке, когда они естественны. Когда из них не выхолащивается реальное содержание, когда они не становятся, как у коллежского асессора Кирьякова, самоцелью. Кирьяков назойливо, до неправдоподобия правильный, он буквально истязает других своей правильностью.

«Казалось, что даже воздуху тяжело, что еще немного – и стены упадут, не вынеся давящего присутствия необыкновенного человека».

Есть определенная логика в том, какой нравственный идеал утверждала проза Чехова, и в том, какие люди нравились самому Чехову в жизни. Чехов не любил людей, которые так или иначе походили бы на уже знакомого нам коллежского асессора Кирьякова. По свидетельству писателя С.Елпатьевского, Чехова не влекло к «людям строгим, которые остро ставят вопросы жизни и без колебаний отвечают на них». И напротив, ему нравились люди мягкие, добрые, «нетребовательные и неповелительные».

Свидетельство примечательное! Оно служит нам как бы комментарием к некоторым загадочным страницам чеховской прозы и, в свою очередь, его легче понять и объяснить, опираясь на тексты чеховских произведений.

Тихо. Сумерки. Бабье лето.

Четкий,

частый,

щемящий звук —

будто дерево рубят где-то.

Я засыпаю под этот звук.

Сон происходит в минувшем веке.

Звук этот слышится век назад.

Ходят веселые дровосеки,

рубят,

рубят

вишневый сад.

У них особенные на то виды.

Им смешны витающие в облаках.

Они аккуратны.

Они деловиты.

У них подковки на сапогах.

Они идут, приминая травы.

Они топорами облечены.    

Я знаю —

они, дровосеки, правы,

эти деревья обречены.

Но птица вскрикнула,

ветка хрустнула,

и в медленном угасании дня

что-то вдруг старомодно грустное,

как дождь, пронизывает меня.

Ну, полно, мне-то что быть в обиде!

Я посторонний. Я ни при чем.

Рубите вишневый сад!

Рубите!

Он исторически обречен.

Вздор — сантименты! Они тут лишни.

А ну, еще разик! Еще разок!

...И снова снятся мне

вишни, вишни,

красный-красный вишневый сок.

Можно понять, почему из сестер Волчаниновых («Дом с мезонином») писателю ближе не Лида, которая и умна, и деловита, и рассудительна, а Мисюсь, в которой из всех достоинств – юность да непосредственность. Можно понять, почему довольно-таки терпимо относится Чехов к жертве, которую дядя Ваня и Соня добровольно приносят профессору Серебрякову. Ради чего она? Сначала эта жертва имела какой-то смысл: они боготворили профессора. Видели в его деятельности нечто высокое, благородное. Но теперь-то, когда они убедились, что Серебряков – ничтожество, ничтожество и как ученый, и как человек – теперь-то ради чего приносить себя в жертву? А вот приносят. Такие люди.

Многие герои Чехова непрактичны, нерешительны, излишне мягки. Они беззащитны перед грубостью и хамством, перед людьми пошлыми и циничными. Беззащитность эта вызывает у нас протест. Мы хотим, чтобы эти герои были решительнее, энергичнее, чтобы они давали отпор. И забываем, что тогда это были бы совсем другие люди, которые стали бы жить уже по другим законам, и которые что-то выиграли бы от такого приобретения, а что-то и утратили бы.

Непонимание и неприязнь, заложенные между героями Чехова, не находят выхода. Даже если они выяснят отношения, и окажется, что люди, которые живут в одной комнате или связаны между собой много лет одним делом, не любят, ненавидят друг друга, объяснение это не изменит ничего. По-прежнему будут сходиться они за обеденным столом, будут накапливать раздражение друг против друга, пока оно опять не прорвется в каком-либо неожиданном столкновении.

Чехов показывает, как люди пьют чай, играют в карты, говорят глупости, волочатся, женятся. Им кажется, что это и есть жизнь, что она не должна и не может быть иной. Их вполне устраивает отупляющая праздность, ложь, грязь и теснота в доме. У них на первом месте гусь с капустой. Если по воскресеньям у них на столе стоит гусь с капустой – это лучшее доказательство того, что живут они хорошо и правильно.

Пошлость, бессмысленность этой жизни и раскрывал Чехов. Он, по определению Горького, прошел мимо скучной, серой толпы бессильных людей, чтобы с упреком. С горечью сказать им:

- Скверно вы живете, господа!

В наши дни трехмесячных успехов

И развязных гениев пера
Ты один, тревожно-мудрый Чехов,
С каждым днем нам ближе, чем вчера.
Сам не веришь, но зовешь и будишь,
Разрываешь ямы до конца
И с беспомощной усмешкой тихо судишь
Оскорбивших землю и Отца.
Вот ты жил меж нами, нежный, ясный,
Бесконечно ясный и простой,
Видел мир наш хмурый и несчастный,
Отравлялся нашей наготой…
И ушел! Но нам больней и хуже:
Много книг, о, слишком много книг!
С каждым днем проклятый круг все уже
И не сбросить “чеховских” вериг…

Чехов изображал устойчивость жизни, устойчивость в отношениях между людьми. Но есть у Чехова и особенный рассказ. Рассказ, который, в частности, говорит и о том, что устойчивость жизни не бесспорна. Она сильна, но не всесильна с нею можно спорить, ей можно бросить вызов. И вызов это бросает не какой-нибудь необыкновенный человек, редкий, исключительный, а двадцатитрехлетняя девушка, невеста. За которой не водится никаких особенных достоинств или талантов. Она, например, с шестнадцати лет страстно мечтает о замужестве – теперь ее желание сбывается. Почти сбывается: до свадьбы остаются какие-то считанные дни. Но она не выходит замуж, она порывает с женихом и уезжает от родных, от налаженной спокойной жизни в жизнь неналаженную и неспокойную.

«Перевернуть жизнь» - эти слова несколько раз встречаются в рассказе. Чеховские герои были, как правило, неспособны перевернуть жизнь, даже для самих себя. Невеста Надя – способна.

Для того, чтобы Чехов написал рассказ «Невеста», многое должно было произойти. Должно было произойти нарастание революционной ситуации и революционной борьбы в России. Должно было измениться отношение Чехова к этой борьбе.

У Чехова не было ясного представления о путях социального переустройства жизни. Политические его взгляды не всегда находились в русле передовых общественных идей времени. Но нравственная программа его была прогрессивной, своей притягательности и актуальности она не утратила и сегодня. В ней есть и логика, и целенаправленность.

Известно письмо Чехова к брату Николаю, в котором он высказывает свое кредо воспитанного человека. Чехов несколько раз подчеркивает слово «воспитанный», однако ясно, что речь идет не столько о воспитанности, что значение письма намного шире. Нигде и никогда больше Чехов не высказывает свою программу нравственности так определенно и так развернуто. Вот важнейшие ее пункты:

·        Воспитанные люди уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы.

·        Они уважают чужую собственность, а потому всегда платят долги.

·        Они чистосердечны и боятся лжи как огня, и потому не лгут даже в пустяках.

·        Они не унижают себя с тою целью, чтобы вызвать в других сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтобы в ответ им вздыхали или нянчились с ними.

·        Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями, рукопожатие пьяного Плевако. Делая на грош, они не носятся со своею папкой на сто рублей, не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не впускают.

·        Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином и суетой.

·        Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по заплеванному полу,  питаться из керосинки…

Такова в основных чертах нравственная программа Чехова. Увы, примеры, подкрепляющие эту программу, жизнь предоставляла Чехову не слишком часто. Значительно чаще ему приходилось наблюдать действия и поступки, из которых складывается иной кодекс.

Отрицательные черты такого человека Чехов не объяснял и не оправдывал только лишь социальными причинами. Он выдвигал и нравственный критерий – ответственность каждого человека перед самим собой.

Темнота и невежество – вечные и печальные спутники жизни простонародья. Но если сводить эти явления только к социальным причинам, то непонятным становится появление в России Ломоносова, Кулибина, Ползунова и еще многих выдающихся самоучек в искусстве и науках. Чехов понимал это. И с наибольшим осуждением относился к тем, которые застыли в своем нравственном развитии, к смирившимся со своей грубостью, заскорузлостью, с душевным отупением и деградацией. К тем, в которых не просыпается и не проснется никогда протест против обыденности своего существования.

В одном из писем Чехов заметил с горечью, что пока человек еще молод, пока он развивается нравственно и духовно, он вселяет какие-то надежды, что-то обещает.  «Но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша, и будущее России обращаются в дым, и остаются на фильтре одни доктора, дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры».

Один из самых замечательных Чеховских образов – это образ человека с молоточком, который должен стоять за дверьми самодовольных, преуспевающих людей и стуком напоминать им о том. сколько еще в мире зла и несчастья. Таким человеком с молоточком в сущности был и сам Чехов. Его творчество, по определению критика А.Макарова, не «колокол на башне вечевой», а именно тот самый молоточек, не дающий людям успокоиться.

***

Не мне, не мне сплетать на гроб ему цветы…
Не верит сердце в то, что жизни нет возврата.
Из дымки прошлого, как милый облик брата,
Встают знакомые, любимые черты.
На утре юности и светлым утром мая,
Вот я брожу в саду, его словам внимая;
Он говорит о том, как нынче из земли,
Еще лишенной трав, чернеющей и влажной,
Тюльпаны ранние вдруг поднялись отважно,
О том, как яблони роскошно зацвели;
И ласка грустная прищуренного взгляда
Обводит с нежностью и свет, и тени сада.
Тенистый старый сад… Он так любил его!..
Он слушал в нем весны живое колдовство,
Он в нем творил и жил… Но чеховскими снами
Не дышит старый сад; за милыми стенами
Чужие голоса, чужие дни идут,
А он, — а он нашел себе иной приют.

Но полно, здесь ли он?.. Под тяжестью гранита

Ужель его душа погребена и скрыта?..

Ужели нет его? В прозрачной тишине,

Где слышен ход минут, как звон жемчужных четок,

Он верно с нами здесь, печален, но и кроток,

Он с нами навсегда: и в каждом сером дне,

И в русских сумерках, и в летней дреме сада,

И в нежной девушке с задумчивостью взгляда,

И в скорбной женщине с надломленной душой;

В молитвенной тоске, и чистой и большой;

В осеннем вечере и музыке Шопена;

Он с нами, наконец, и в детской вере той,

Что человечество низвергнет узы плена,

И будет жизнь еще прекрасной и святой!..

Он с нами навсегда: душа его родная,

Все наши тягости, сомненья, муки зная,

Нам издали дарит свой грустный, тихий свет,

Как тихая звезда над мутными волнами…

И верю: с Чеховым для нас разлуки нет,

Пока душа жива — я знаю — Чехов с нами!