Анатолий Ярмолюк, Ольга Конева. Мерехлюндия

МЕРЕХЛЮ́НДИЯ, жен. Плохое настроение, хандра.

Толковый словарь Ожегова.

Пятнадцатого апреля в двадцать один час тридцать пять минут Циля Шниперсон, тридцати восьми лет от роду, разведенная семь лет назад, бездетная, утратила веру в человечество.

Все началось с утра.              

Здесь надо сказать, что Циля проживала в собственном доме вместе с папой Густавом Фрицевичем, мамой Фесей Абрамовной и котом по кличке Циммерман. Кроме того, в том же доме был прописан дядя Изя, которого никто никогда не видел. По слухам, этот дядя Изя обитал где-то в окрестностях города Тель-Авива.  Несмотря на все старания папы Густава Фрицевича выписать дядю Изю, этому всегда препятствовала мама Феся Абрамовна.

– А пускай он будет! – говорила мама Феся. – А то мало ли! И куда потом деваться бедному Изе!

И о такие аргументы, как волна о скалу, разбивались все усилия папы Густава. Он махал рукой, произносил «доннер веттер!», и шел в пивную  с камрадом Фридрихом Карловичем, который ощущал себя немцем лишь в тех случаях, когда ходил пить пиво с Густавом Фрицевичем. А во всех остальных случаях Фридрих Карлович не был никаким немцем, и даже – никаким Фридрихом Карловичем, а был ветеринаром Федором Карповичем.

…Утрата веры в человечество началась у Цили из-за соседки, старой девы Розалии Яковлевны. Верней – из-за кота Циммермана. А еще верней, из-за того, что кот Циммерман повадился гадить под любимым розовым кустом Розалии Яковлевны. А Розалии Яковлевне это очень не нравилось. И всякий раз она затевала скандалы: то с мамой Фесей, то с папой Густавом, то с Цилей, а то, бывало, даже с Фридрихом Карловичем, хотя он-то был здесь совсем ни при чем, потому что не имел к коту Циммерману никакого отношения. Если бы под руку Розалии Яковлевне подвернулся дядя Изя, то она затеяла бы скандал и с ним. Хотя дядя Изя имел отношение к коту Циммерману еще меньшее, чем Федор Карпович.

Так вот: ранним утром пятнадцатого апреля под руку Розалии Яковлевне попалась именно Циля. И Розалия Яковлевна немедленно затеяла с Цилей скандал.

– Я таки сильно удивляюсь на вашего кота! – начала Розалия Яковлевна. – А еще сильнее я удивляюсь на вас всех! Я понимаю, что у вашего кота нет никакого воспитания! Но почему у него нет никакого воспитания – я этого таки не понимаю! Вы с виду такие интеллигентные люди… И вы, Циля, и ваша мама Феся, и даже ваш папа Густав… А ваш кот Циммерман ведет себя как босяк!

– Отстаньте от меня, Розалия Яковлевна! – отмахнулась Циля. – Каждое утро я слышу от вас одно и то же. Как будто это я или мой папаша Густав гадим под вашим розовым кустом! Мне прямо-таки надоели ваши претензии. Вываливайте ваши претензии на голову коту Циммерману, а не на мою несчастную голову! Мне от ваших претензий снятся по ночам кошмары, и не хочется просыпаться по утрам!..

И Циля повернулась, чтобы уйти. Но разве можно было так вот запросто уйти от Розалии Яковлевны? Вдогонку Циле посыпались эпитеты и проклятия: и на голову самой Циле, и на голову папе Густаву и маме Фесе, и на голову коту Циммерману, и на голову дяде Изе, и еще раз – на голову папе Густаву… После чего Розалия Яковлевна стала вспоминать всех родственников Цили – как со стороны папы Густава, так и со стороны мамы Феси. И у папы Густава, и у мамы Феси было очень много родственников. Родственники папы Густава жили в Германии, а родственники мамы Феси – преимущественно в Израиле. И потому немудрено, что при таком обилии родственников Розалия Яковлевна некоторых из них перепутала самым немилосердным и нелогичным образом. Скажем, дядю Ганса, обитавшего в городе Бремене, она переселила в город Хайфу, а многострадального дядю Изю – из окрестностей Тель-Авива в город Гамбург… А бывшего мужа Цили, который был членом ЛДПР, так и вовсе обозвала коммунистом.

И как, скажите, при таких эпитетах можно начинать рабочий день? Циля преподавала в музыкальной школе. Она учила игре на арфе, но никто из ее учеников не умел играть на арфе, потому что ни у кого не было способностей. Легче было научить играть на арфе папу Густава, дядю Изю, Розалию Яковлевну, бывшего мужа Цили или даже кота Циммермана, чем этих учеников. И от того у Цили была не работа, а сплошное страдание. А тут еще Розалия Яковлевна с ее ежедневными проклятиями… И Циля тихо возненавидела всех на свете старых дев вместе с их розовыми кустами.

– Я таки не понимаю нашего кота Циммермана, – сообщила Циля родителям, когда они сели пить утренний чай. – Можно подумать, что на всей земле больше нет никакого другого розового куста, где бы он мог гадить!

И тут раздался стук в дверь. Все вздрогнули, включая кота Циммермана, потому что подумали, будто это пришла Розалия Яковлевна, чтобы довершить начатый скандал. Но папа Густав предположил, что это никакая не Розалия Яковлевна. Вряд ли она стучала бы в дверь таким деликатным образом, она ворвалась бы в помещение как танк «Фердинанд» на Куликовское поле. И все, включая кота Циммермана, поняли, что это стучит не Розалия Яковлевна, и облегченно вздохнули.

Это и вправду оказалась не Розалия Яковлевна, а бывший почтальон, у которого была фамилия Неровный, уволенный с работы за медленное передвижение во времени и пространстве. Бывший почтальон Неровный был холостяком, и  приходил часто, едва ли не каждое утро. Он входил в дом, садился на стул и молча смотрел на Цилю. У Цили давно имелось подозрение, что бывший почтальон Неровный неровно к ней дышит. И всякий раз, когда он входил, Циля ждала, что уж сегодня он  всенепременно сделает ей предложение руки и сердца. При этом совсем не факт, что Циля согласилась бы на его предложение. Может, она бы и не согласилась, но она его ждала. Потому что всякая незамужняя женщина ждет предложения от холостого мужчины, который приходит к ней в дом и смотрит на нее. Папа Густав, мама Феся и кот Циммерман ожидали того же самого. Но – бывший почтальон Неровный никогда не оправдывал их ожиданий. Молча насидевшись и насмотревшись на Цилю, он удалялся до следующего раза. И от этого Циля всякий раз испытывала недоверие если не ко всему человечеству, то – к его половине в мужском обличье. Так случилось и сегодня.

– Я прямо-таки не понимаю тех мужчин, которые каждый раз приходят и молчат! – раздраженно сообщила Циля родителям, а заодно и коту Циммерману. – Такие мужчины внушают мне недоверие и вносят огорчение в мою жизнь!

После этого Циля поехала на работу. Ехать надо было на автобусе. Казалось бы – чему можно огорчиться в автобусе? Но это – если нормальный автобус и в автобусе нормальный кондуктор. А в том автобусе, где ехала Циля, кондуктор был ненормальный. И автобус тоже был ненормальный. В нем что-то скрежетало, визжало, звякало, хрюкало и стучало, а сам автобус то и дело подпрыгивал на четыре метра от земли. И все пассажиры, и Циля в том числе, подпрыгивали вместе с автобусом.

Что же касается кондукторши, то она обладала какой-то избирательной забывчивостью памяти. То есть – она помнила всех пассажиров, кому продавала билеты, а вот Цилю почему-то не помнила. В промежутках между противоестественными прыжками автобуса кондукторша оказывалась рядом с Цилей, и задавала ей один и тот же вопрос:

– Девушка, а вы будете платить за проезд? Или вы не будете платить? А тогда – выходите и идите пешком!..

Когда кондукторша задала вопрос в седьмой раз, нервы у Цили не выдержали.

– Не буду! – заорала Циля так громко, что в автобусе вдруг перестало скрежетать, визжать, звякать, хрюкать и стучать, затем в нем что-то бабахнуло, и автобус остановился.

– Дальше автобус не пойдет, потому что лопнуло колесо! – высунулся из кабины водитель.

Пассажиры засуетились, и стали требовать у кондукторши, чтобы она им вернула плату за проезд.

– Счас! – иронично отозвалась кондукторша. – Мы уже почти доехали! Десять минут ходьбы пешком до конечной остановки! Особенно, если напрямки. А некоторые, – указала кондукторша на Цилю, – так и вовсе за проезд не плотют…

Никакими десятью минутами, даже если напрямки, и не пахло. Автобус издох где-то посредине маршрута, в чистом поле. И Циля ощутила окончательное отвращение еще к одной категории человечества – к кондукторам.

У Цили зазвонил телефон. Она глянула, кто звонит, и иронично хмыкнула. Потому что – звонил бывший муж. Вот уже семь лет, как они разошлись, а он все продолжал Циле звонить, и всякий раз с одной и той же просьбой – срочно одолжить ему пятьсот тридцать семь рублей до получки. Циле всегда было интересно, почему именно такую сумму каждый раз требует от нее бывший муж, но она ни разу денег ему не давала. «Сейчас я на тебе отыграюсь! – подумала Циля о бывшем муже. – И – за Розалию Яковлевну, и за почтальона Неровного, и за кондукторшу!..»

– А, может, тебя еще научить играть на арфе? – с ехидством спросила она.

Бывший муж оскорбился и заявил, что еще ни один еврей на свете не получал такого неприличного предложения. Даже – во время вавилонского плена, и во времена плена египетского. И отключился. А Циля преисполнилась презрением ко всем бывшим мужьям на свете, независимо от того, чьими они были.

На работу Циля добиралась пешком. Она шла по обочине дороги – в длинной, до пят юбке и в туфлях на высоких каблуках. Погода стояла мерзкая, на дороге были лужи. По лужам взад и вперед сновали машины и разбрызгивали во все стороны грязную воду. Одна такая машина окатила водой Цилю. За рулем машины сидела блондинка. Чуть притормозив, она высунулась из окна машины и крикнула Циле:

– Ты здесь не ходи, много не заработаешь! Ходят тут всякие…

И уехала. Циля была оскорблена до глубины души, и тут же возненавидела всех блондинок – от Гренландии до Антарктиды.

На работу Циля добралась с опозданием и в мокрой юбке. Ее бездарных учеников нигде видно не было, и Циля захотела высушить юбку. Она зашла в кабинет, сняла юбку и включила утюг.

В это самое время в кабинет без стука вошел директор музыкальной школы, престарелый и почти совсем положивший жизнь на алтарь искусства Аристарх Матвеевич. Вообще-то он вошел с двойным умыслом. Во-первых, ему доложили, что Циля опоздала, и по этой причине Аристарх Матвеевич вознамерился провести с ней назидательную беседу. Еще одну беседу Аристарх Матвеевич собирался провести с Цилей на тему об ее бездарных учениках, которые так и не выучились играть на арфе.

Но все эти намерения тотчас же вылетели из головы Аристарха Матвеевича, когда он разглядел Цилю без юбки. Разинув изумленно рот, он в безмолвии уставился на Цилю. С утра Циля успела возненавидеть несколько категорий человечества, и ее нервная система была расстроенной и взвинченной. А потому она заговорила с Аристархом Матвеевичем вызывающе и грубо. Хотя – всем известно, что с начальником полагается говорить вежливо и тактично.

– Наверно, – закричала Циля глуховатому Аристарху Матвеевичу прямо в ухо, – за все ваши сто два года жизни вы никогда не видели женщину без юбки! Я таки вам сочувствую!..

От таких слов Аристарх Матвеевич изумился еще больше, и предложил Циле немедленно зайти к нему в кабинет.

– Таки в юбке мне заходить к вам в кабинет, или без юбки? – на всю музыкальную школу проорала вслед Аристарху Матвеевичу Циля.

Разговор в кабинете был недолгим. Аристарх Матвеевич предложил Циле уволиться по собственному желанию из-за того, что за весь срок своей педагогической деятельности она так никого и не выучила играть на арфе. Но Циля подозревала, что дело здесь не в педагогике, а в том, что Аристарх Матвеевич увидел ее без юбки. То есть, по сути, ее увольняли за допущение разврата в музыкально-педагогическом заведении. От этого Циля расстроилась совсем уже беспредельно, и проорала на весь кабинет:

– А, может, вам показаться еще и топлес? Я таки могу!..

Но Аристарх Матвеевич по причине своего аристократического происхождения и старорежимного воспитания не ведал слова «топлес», и потому лишь старчески пожевал губами и махнул рукой: убирайся, мол, распутница…

И Циля разочаровалась во всех начальниках на свете, начиная от Гренландии и заканчивая Антарктидой. В особенности на тех, кто был воспитан в старорежимном аристократическом духе.

Домой Циля добиралась вместе с арфой. Это была ее собственная арфа, которую Циле купил папа Густав, когда она еще только училась играть. Выучившись играть на арфе, Циля устроилась работать в музыкальную школу и притащила туда же арфу, потому что в музыкальной школе наблюдался недостаток инструментов. И вот теперь Циля волокла свою арфу в обратном направлении…

Ехать ей предстояло в автобусе. Дождавшись автобуса, Циля вместе с арфой стала протискиваться в узкие автобусные двери. Народ в автобусе попался понимающий, и давал Циле ободряющие советы. Наконец, Циля втиснулась внутрь автобуса, и перегородила музыкальным инструментом автобус на две половины. Часть пассажиров вместе с Цилей оказались по одну сторону арфы, а вторая часть вместе с кондукторшей – по другую сторону.

Поехали. По иронии судьбы, это был тот же самый автобус, на котором Циля добиралась утром на работу. С тем же самым шофером, той же кондукторшей и теми же удручающими особенностями. Не успев сдвинуться с места, автобус тут же принялся скрипеть, трещать, бренчать, хрюкать и подпрыгивать на четыре метра в вышину. Вместе с автобусом подпрыгивали и пассажиры с кондукторшей. Вместе с пассажирами и кондукторшей подпрыгивала и Циля. Вместе с Цилей подпрыгивала и арфа. Подпрыгивая, арфа издавала неприличные звуки.

– Пассажиры, которые по другую сторону арфы! – всякий раз верещала кондукторша после своего приземления. – Прошу оплатить проезд, а то мне к вам из-за арфы не добраться, и вы хотите проехаться бесплатно! Ездят тут всякие – с арфами! – косилась кондукторша недобрым глазом на Цилю, и обращалась уже непосредственно к ней: – Девушка, а лично вы уже платили за проезд и за провоз вашего инструмента?

Когда кондукторша обратилась к Циле в седьмой раз, у Цили образовалось неадекватное восприятие действительности. Не отвечая кондукторше, она сыграла на арфе «Мурку». Пассажиры  зааплодировали, а на кондукторшу напал приступ внезапного безмолвия. Она никогда еще не слышала, чтобы пассажиры играли в автобусе «Мурку» – тем более, на арфе. Кондукторша протиснулась в дальний конец автобуса, и до самого окончания рейса перестала подавать признаки жизни, будто она внезапно засохла.

Из автобуса Циля вместе с арфой выбиралась постепенно и по частям. Пассажиры наблюдали за ее эволюциями и помогали Циле советами. Когда Циля, наконец, выволокла себя и арфу полностью из автобуса, автобус, не забывая бренчать, дребезжать, греметь, хрюкать и подпрыгивать на четыре метра, тронулся дальше.

– Это что же за такие автобусы, в которых невозможно без нервов провезти арфу! – сама себе сообщила Циля.

И – тут же возненавидела все автобусы на свете, а заодно, на всякий случай, и весь на свете пассажирский транспорт, включая метрополитен, самолеты и пароходы.  И поволокла арфу к месту своего жительства.

Первым ей встретился бывший почтальон Неровный. Он остановился и, по своему обыкновению, стал молча смотреть на Цилю. Циля также остановилась, и намекающе ему улыбнулась. Она надеялась, что он правильно расценит ее намек и поможет дотащить до дому проклятую арфу. Но бывший почтальон Неровный отчего-то не понял намека и не сдвинулся с места. И Циле навсегда расхотелось выходить замуж – хоть за  бывшего почтальона Неровного, хоть даже за наследного принца британской короны.

Когда Циля уже совсем подошла к калитке и собиралась протиснуться в нее вместе с арфой, откуда-то, будто черт из рукомойника, возникла старая дева Розалия Яковлевна.

– Циля, вы такая умная и образованная девочка, вы даже ходите по улице с музыкальным инструментом! – сходу начала скандалить Розалия Яковлевна. – А ваш кот Циммерман – таки гопник и босяк! Он опять  нагадил под моим любимым розовым кустом! Циля, деточка, это же невозможно так дальше жить на свете! Это же надо уезжать в такое место, где совсем нет котов, а вы мне скажите, где их таки нет!..

Но Циля не стала ввязываться в скандал, потому что у нее имелось другое горе – ей предстоял разговор с мамой Фесей. И она бестрепетно прошла мимо Розалии Яковлевны, как будто Циля была не живым человеком, а ходячим памятником Дюку Ришелье, но только с арфой.

У мамы Феси был чуткий характер, и она выбежала Циле навстречу.

– Цилечка, деточка, что таки случилось? – заголосила мама Феся. – Почему ты пришла домой с арфой?

– Потому что меня выгнали с работы! – сообщила Циля.

–Тебя выгнали с работы! – поразилась мама Феся. – За что тебя могли выгнать с работы?

– Меня выгнали за разврат, – ответила Циля.

– За какой разврат? – ужаснулась мама Феся.

– Мама, я сняла юбку перед Аристархом Матвеевичем! – сказала Циля.

– Перед Аристархом Матвеевичем? – еще больше ужаснулась мама Феся. – Ведь ему позавчера исполнилось сто два года!

– Мама, если бы вы не были замужем целых семь лет, то вы бы сняли юбку я не знаю, перед кем, а не только перед Аристархом Матвеевичем! Лучше позовите папу, чтобы он помог дотащить эту арфу, и меня заодно.  Я устала в три раза больше, чем эта арфа!

– Она мне говорит, чтобы я позвала папу! – всплеснула руками мама Феся. – А только где я возьму тебе твоего папу, если он ушел пить пиво вместе с камрадом Фридрихом Карловичем! Говорила мне моя мама, чтобы я не выходила замуж за немца, а только за еврея! И вот какой я имею результат! Его никогда нет, когда он надо! И он всегда есть, когда его не надо!

– Мама, – устало произнесла Циля, – я таки когда-то выходила замуж именно за еврея. И у меня результат примерно такой же…

И Циля раздраженным жестом указала на арфу.

Наступление вечера Циля встретила, исполняя на арфе всякие вульгарные мелодии: все ту же «Мурку», «Собачий вальс», «Таганку»…

– Цилечка, деточка! – то и дело заглядывала к Циле в комнату мама Феся. – Разве можно играть на арфе такую вульгарную музыку? Этой музыкой ты разрываешь мою несчастную душу еще больше, чем своей юбкой, которую ты сегодня сняла перед Аристархом Матвеевичем!

– Ах, мама, отстаньте вы от меня и больше не приставайте! – раздраженно отвечала Циля, и назло маме Фесе начинала играть совсем уже неприличную мелодию под названием «У кошки четыре ноги».

– Цилечка, золотце, может, ты хочешь пойти в баню? – участливо спросила мама Феся. – Я таки затопила ее с утра, и она уже совсем готова…

И Циле так захотелось в баню, что она даже не доиграла до конца вульгарную мелодию «У кошки четыре ноги». Циля взяла полотенце и совсем уже собралась идти, но тут позвонил телефон. Это опять звонил Цилин бывший муж.

– Циля, – сказал он, – хотя ты и нанесла мне сегодня такое оскорбление, какого не получал еще ни один еврей на свете начиная с египетского плена, но я тебе все прощу, если ты таки одолжишь мне пятьсот тридцать семь рублей…

Целых три минуты Циля молчала, потому что соображала, что бы ей сказать бывшему мужу. Ничего такого она не придумала, но зато подумала, что, наверное, не осталось уже никого на всем свете, кого она, Циля, могла бы не презирать и в ком она не разочаровалась.

Она отключила телефон и пошла в баню. По дороге ей встретился кот Циммерман, и Циля подумала, что таки в котах она еще разочароваться не успела.

– Иди сюда, халамидник! – сказала она коту Циммерману. – Сядь, замри и слушай меня, потому что я таки собираюсь сказать тебе много всяких слов насчет твоего босяцкого поведения!

Кот Циммерман не был охоч до душеспасительных бесед, но куда ему было деваться? Он подошел к Циле и изобразил на своей босяцкой роже благодушие и покорность судьбе. И Циля сказала коту все: и о нем самом, и о Розалии Яковлевне, и о розовом кусте, и о снятой перед Аристархом Матвеевичем юбке, и об арфе, и о почтальоне Неровном, и о бывшем муже, и о своем почти окончательном разочаровании жизнью… Кот Циммерман выслушал Цилю самым внимательным образом, выразил на своей босяцкой роже полное сочувствие, и отправился по своим обыкновенным босяцким делам – под любимый куст Розалии Яковлевны. Циля посмотрела вслед коту и подумала, что теперь и вправду на всем белом свете не осталось совсем никого, в ком бы она не разочаровалась…

Но она ошибалась. Самое главное и окончательное разочарование у Цили было еще впереди. Этим разочарованием оказались папаша Густав и его верный камрад Фридрих Карлович.

Об этом апофеозе Цилиного разочарования следует рассказать в подробностях. Циля любила париться в бане. Когда она парилась в бане, ей казалось, что от нее уходят все ее горести. Из бани Циля выходила оптимистом. Может быть, и сейчас она бы вышла из бани оптимистом, и позабыла обо всех своих разочарованиях. Если бы не папа Густав и не его камрад Фридрих Карлович…

Как раз в то самое время, когда Циля смывала в бане свои дневные разочарования, папа Густав в сопровождении камрада Фридриха Карловича вернулся домой. Как и полагается всякому порядочному немцу-семьянину, папа Густав был в меру пьян. И Фридрих Карлович, глядя на папу Густава, также был в меру пьян. Само собою, что когда папа Густав приходил домой в меру пьяным, он всегда старался избежать встречи со своей супругой Фесей. Или – чем-нибудь ее задобрить. Иначе – в полной мере доставалось и папе Густаву, и Фридриху Карловичу заодно. Феся очень не любила, когда ее супруг бывал пьяным, и ее праведный гнев не могло утихомирить ничто – даже грозные немецкие ругательства в исполнении папы Густава. «Вот я тебе сейчас покажу доннер веттер! – говаривала Феся своему мужу Густаву. – И вам, Фридрих Карлович, я тоже таки покажу доннер веттер!» Феся брала в руки разделочную доску, и худо приходилось папе Густаву, и Фридриху Карловичу тоже…

И вот дабы избежать праведного гнева супруги Феси, папа Густав решил сделать ей приятный сюрприз. Еще будучи в пивной, ему пришла в голову гениальная, по его мнению, идея, которая только и может осенить в меру пьяного немца. Папа Густав внезапно вспомнил, что скоро у его супруги состоится круглая дата со дня ее рождения. И папа Густав, не спрашивая согласия Феси, решил пригласить на эту дату всех ее многочисленных родственников, которые отчасти проживали в Израиле, а отчасти, как и полагается добропорядочным евреям, – по всему белому свету.

Этой своей идеей он поделился с камрадом Фридрихом Карловичем. Фридрих Карлович пришел в восторг и заявил, что поскольку папа Густав – немец, и сам Фридрих Карлович также иногда бывает немцем, то будет правильным вдобавок к Фесиным родственникам пригласить еще и родственников самого папы Густава, которые по преимуществу обитали на германских просторах.

Идея камрада Фридриха Карловича папе Густаву понравилась неописуемо, и он решил немедленно приступить к ее воплощению. То есть – к составлению списка всех своих, а также супруги Феси, родственников. Папа Густав вытребовал у официанта лист бумаги, и с воодушевлением принялся излагать на нем еврейские и немецкие имена и населенные пункты. Но очень скоро он понял, что безнадежно увяз в этом еврейско-немецком болоте. Люди и населенные пункты в его пьяной немецкой голове перепутались самым неимоверным и фантастическим образом. Отчего-то дядя Изя из окрестностей Тель-Авива у него переселился в город Росток, какая-то тетя Мира из Хайфы – в баварские долины, а его собственный кузен Вилли, проживавший доселе преспокойно в Ростоке,  оказался переселенным в окрестности Тель-Авива, где прежде проживал дядя Изя. И уж совсем было удивительно, что в этот список затесался бывший муж Цили, который вот уже семь лет и вовсе никому не был родственником…

– Доннер веттер! – сказал папа Густав. – Во всем должен быть порядок! Мне нужен помощник!

Таким помощником, само собой, могла быть только Циля. И папа Густав с камрадом Фридрихом Карловичем отправился домой. Не заходя в дом, чтобы там не встретиться с Фесей, папа Густав и Фридрих Карлович стали искать Цилю. И увидели, что в бане горит свет.

– Доннер веттер! – радостно произнес папа Густав, и вошел в предбанник. – Циля, дитя мое, ты здесь? А твоя мама Феся – при тебе?

–Уважаемый папаша! – отозвалась Циля из бани. – Я здесь одна, как тот розовый куст, под которым гадит наш кот Циммерман. Не морочьте мне голову вашими пьяными вопросами. Потому что мне и без ваших вопросов тошно жить на свете.

– Циля, дитя мое, мне срочно нужна твоя помощь! – продолжил гнуть свою линию папа Густав. – Вот и Фридрих Карлович так же думает. Он сейчас со мной рядом…

– Папаша, – сказала Циля, – дайте мне спокойно умереть в этой бане!

Но папа Густав, как и полагалось всякому немцу, обладал неистребимым занудством характера. Особенно – будучи в пьяном виде. А потому он не обратил на отчаянные слова дочери никакого внимания, и поведал Циле о том, какой приятный презент для мамы Феси он придумал  вместе с Фридрихом Карловичем.

– Циля, любимое мое дитя! – с истинно немецкими чувствами воскликнул он. – Ты же знаешь, как я люблю твою маму Фесю! О майн гот! Ты только помоги мне разобраться со списком гостей!

– Папаша, – раздраженно отозвалась Циля из бани, – с какого дуба вы упали вместе с вашим камрадом Фридрихом Карловичем? Разве вы не знаете, сколько у нашей мамы родственников? Это же половина Израиля! А если сюда прибавить еще и всех ваших немецких родственников, то это же получится целый Израиль! Вы хотите пригласить к нам целый Израиль?

Но любовь папы Густава к своей супруге Фесе была так сильна, что его не могли убедить никакие резоны. К тому же папа Густав, как и полагается всякому порядочному немцу, обладал еще одним истинно немецким качеством – упрямством. Особенно – в пьяном виде.

– Почему же целый Израиль, дитя мое? – не согласился он с дочерью. – Может, кого-то и не пригласим… Например, твоего бывшего мужа. Потому что уже семь лет, как он никому не родственник… Или, например, дядю Изю. Все равно его никто не видел и не знает, хоть он у нас и прописан…

– Папаша! – истошно заорала Циля. – Из-за вас меня уже почти нет на свете! Из-за таких ваших слов я уже почти совсем умерла в этой бане!..

Но папу Густава было уже не остановить ничем, даже, наверно, танком «Фердинанд».

– Например, взять моего кузена Вилли, о котором я думал, что он проживает в городе Ростоке, – проникновенно сообщил папа Густав. – Но в моем списке он проживает в окрестностях Тель-Авива, где должен быть дядя Изя! А где же тогда живет дядя Изя? А тетя Мира из Хайфы перебралась в баварские долины… Майн гот! Циля, дочь моя родимая, ты не знаешь, зачем тетя Мира уехала из Хайфы в Баварию? И когда она уехала? И кому она тетя? Может, нашей маме Фесе? Мне? Тебе? А, может, она совсем никому не тетя?..

Похоже, у Цили иссяк словарный запас или, может, она вдруг разучилась говорить. Вместо ответа Циля грохнула шайкой об пол с такой силой, что заходила ходуном вся баня. Но папашу Густава ничем было не пронять.

– Тетя Эльза… – с воистину немецким занудством продолжал бормотать он. – Дочь моя, ты помнишь тетю Эльзу? А еще одну тетю Эльзу ты помнишь? А дядю Петю из города Бранденбурга? Циля, дочь моя, ты не знаешь, почему дядю Петю зовут дядей Петей? Разве может немец зваться дядей Петей?.. Адольф Срулевич Кац, почетный гражданин города Майнца… Хм… Циля, дочь моя, ты не помнишь, где находится город Майнц? В Германии или Израиле? Еще одна тетя Эльза… И еще одна тетя Эльза… Циля, дитя мое любезное, ты не знаешь, почему всех женщин в Германии зовут Эльзами? Тетя Сара из Иерусалима… Дедушка Вильгельм из… Циля, деточка, ты не знаешь, кто такой дедушка Вильгельм? Твой бывший муж в израильском списке… Твой бывший муж в германском списке… Циля, дочь моя, ты не помнишь, сколько раз ты была замужем?..

Неизвестно, что бы в следующую секунду предприняла Циля. Наверно, что-то совсем ужасное. Может, она бы разнесла по бревнам баню. Или – убила бы шайкой папашу Густава. Или – той же шайкой убила камрада Фридриха Карловича. Или сделала бы еще что-нибудь – такое же ужасное.

Но – она не успела сделать ничего ужасного, потому что папаша Густав вдруг умолк. Его отвлекли неистовые кошачьи вопли. Папа Густав и камрад Фридрих Карлович выглянули из предбанника. Соседка Розалия Яковлевна сражалась с котом Циммерманом. Похоже, Розалия Яковлевна решила взять кота в плен, но кот сдаваться в плен не желал и надеялся спастись от Розалии Яковлевны на дереве. А Розалия Яковлевна хотела стащить кота Циммермана за ноги с дерева. А кот Циммерман, наоборот, желал взобраться повыше, и при этом орал душераздирающим голосом.

На шум из дома выбежала мама Феся.

– Розалия Яковлевна, – закричала мама Феся, – я таки удивляюсь на ваше поведение! Заведите себе собственного кота, и дергайте его за все подробности хоть семнадцать раз в день без выходных!

– Уважаемая Феся! – в свою очередь закричала Розалия Яковлевна, упорно пытаясь удержать кота Циммермана за его задние ноги. – Это же не кот, а гопник! Я интересуюсь знать – неужели во всем городе нет другого места, где бы этот халамидник мог гадить в свое удовольствие? Вы таки можете понюхать, чем пахнет мой розовый куст! И пускай ваш супруг тоже понюхает, чем пахнет мой розовый куст! И ваша дочь Циля – тоже! И ваш уважаемый дядя Изя – пускай приедет из окрестностей Тель-Авива, и таки понюхает!..

– Уважаемая Розалия Яковлевна! – стараясь перекричать кошачьи вопли, отвечала мама Феся. – Это ваш куст, таки вы его сами и нюхайте!..

– Доннер веттер! – сказал папаша Густав, и вознамерился вернуться в предбанник, чтобы лишить Цилю последних капель ее терпения чтением своего бесконечного списка.

Но – тут в калитку протиснулись сразу два гостя. Первым гостем был, конечно, бывший почтальон Неровный. Он молча прошел на середину двора и стал блуждать глазами в поисках Цили. Никакие другие проявления жизни, в том числе и демонские вопли кота Циммермана, бывшего почтальона Неровного не волновали.

Вторым гостем оказался старый аристократ Аристарх Матвеевич.

– Ах, – прокричал Аристарх Матвеевич дребезжащим старческим тенором прямо в ухо маме Фесе, – какие немузыкальные звуки издает это животное! Не будете ли вы так любезны сообщить, могу ли я видеть мою бывшую сотрудницу Цилю Густавовну Шниперсон? Я, видите ли, сегодня уволил в связи с ее педагогической несостоятельностью, и, таким образом, в моем заведении не осталось ни одной арфы! А как, скажите, можно научить кого-то играть на арфе за неимением таковой? И потому я желаю принять Цилю Густавовну обратно! Вместе с арфой!

– Она принимает водные процедуры, и скоро таки их примет! – прокричала в ответ мама Феся. – Розалия Яковлевна, перестаньте, наконец, мучить бедное животное! Вас бы саму стащить с дерева за все ваши подробности, если они кому-нибудь еще интересны!..

– Доннер веттер! – сказал папаша Густав. – Ферфлюхтер! Швайне катце! Свинский кот! Он не дает мне закончить важное дело! Циля, дитя мое, так ты говоришь, что не помнишь никакого дедушки Вильгельма?..

И тут-то Циля окончательно разочаровалась в человечестве.

– Папаша, – закричала она еще громче, чем кот Циммерман. – Вы были последней каплей в моей неудавшейся жизни!

С такими словами Циля выскочила из бани – в голом виде и с шайкой в руках. Это было зрелище, перед которым померкли все прочие зрелища на свете! Перед этим зрелищем опера «Кармен» была детским лепетом на лужайке, а балет «Щелкунчик» – невнятными телодвижениями жалких дилетантов!

Папаша Густав выронил свои списки. Камрад Фридрих Карлович мигом протрезвел и вспомнил, что он – ветеринар Федор Карпович. Мама Феся впала в столбняк. Бывший почтальон Неровный произнес невнятное словосочетание и проглотил какое-то весеннее насекомое. Розалия Яковлевна перестала держать кота Циммермана за задние лапы, и кот, больше не ощущая вражеского противодействия, вознесся на вершину дерева, увидел оттуда Цилю и свалился с дерева вверх ногами. Это была великая немая сцена! И только престарелый Аристарх Матвеевич не растерял своего аристократического самообладания.

– Ах, распутница! – сказал он Циле старческим тенором, и негодующей аристократической иноходью направился к калитке, чтобы уйти и больше уже никогда не возвращаться в этот вертеп.

Но – как только он доковылял до калитки, вдалеке раздался целый оркестр немузыкальных, противоестественных звуков. Что-то визжало, грохотало, скрежетало, хрюкало и блеяло. Это в свой последний вечерний рейс отправился тот самый автобус, на котором Циля утром ехала на работу и на котором, изгнанная с работы за разврат, она возвращалась домой вместе с арфой. Издавая всю эту неприличную какофонию и подпрыгивая на четыре метра, автобус промчался мимо и скрылся в вечерних сумерках.

– Я таки сделаю конец своей несчастной жизни! – прокричала Циля и швырнула вслед автобусу шайкой.

Шайка, конечно, до автобуса не долетела, но зато угодила в безвинного престарелого аристократа Аристарха Матвеевича…