Ирина Звягина . По законам волка

Пуля вошла в легкое наискось и застряла в позвоночнике. Боль адская. Жить мне осталось считанные минуты, но они тянутся так бесконечно долго, что смерть, кажется, не придет никогда.

Нет, она придет.

Теперь-то она точно не опоздает.

Воздух со свистом ходит в груди, в горле что-то хрипит и кроваво пузырится, мешая вздохнуть.

А эти, «высшая раса», стоят поодаль и курят, как будто так и надо.

Твари.

Я умираю, но пока еще слышу все и понимаю все. Они смеются, курят и вполголоса говорят обо мне. Я слышу их слова.

Убийца.

Людоед.

Давно пора было.

Я – убийца, это правда. Это такая же святая правда, как  то, что солнце светит всем.

Я – людоед, верно. Ух, с каким удовольствием еще раз упился бы теплой живой кровью вон того, со щегольскими усиками над побелевшей губой. Он уже улыбается, но я вижу, как трясется сигарета в его пальцах. Побелел как снег, когда я набросился на него. Все лицо перекособенило ужасом. Он же не дурак, он же точно знал, что будет, если я первым дотянусь до его вонючей глотки. И выстрелил мне в грудь не потому, что хотел выстрелить, а потому, что палец на спусковом крючке свело судорогой. Он даже убить меня не сумел, мерзавец, и теперь я истекаю кровью. А остальные стоят как пришибленные, как оглоушенные. Все были вооружены, все были готовы к моему нападению – и все-таки оно оказалось для них потрясением.

И я этим горжусь.

Я сделал все, что смог, и сделал бы это снова.

Что они снова бормочут?

- Здоровый бугай. Если бы я не выстрелил…

- Зверюга, что с него спросу.

Зверюга?

Пусть.

Мне все равно. Тем более, что сейчас это не оскорбление и не унижение. Я вырос среди себе подобных, но всю жизнь прожил по не мною установленным законам. И, тем не менее, хотел быть справедливым даже по отношению к тем, кто именовал себя «высшей расой».  И первым их не убивал. Мне приходилось красть, обманывать, сводить счеты с такими же, как я сам, но так было нужно, чтобы выжить. И ни убийцей, ни людоедом не считался. У нас так принято. Мы так живем. Каннибал в своем диком племени так же морален, как каждый из тех, кто по воскресеньям бьет поклоны и шепчет молитвы за сотни миль от племени каннибалов среди своих единоверцев. И пока они не наносят друг другу урона, им не должно быть дела до того, как устроена жизнь в чужом доме. Это и есть справедливость.

И я был уверен, что ничто и никогда не заставит меня пролить их кровь,  потому что в мире на всех должно было хватить солнца, неба, пищи и счастья.

Так я думал.

Странно, что мне сейчас вспомнилась та страшная зима из моего детства, когда от голода умерла моя мать. Тогда пищи не было. Но мы, детвора, не могли этого понимать. Моя мать была молода и, вероятно, для кого-то красива, но голод сделал ее страшной и уродливой: кожа да кости. Но однажды она все же принесла домой настоящее мясо! Его было много, оно пахло так, что маленькие ссохшиеся желудки мгновенно свело голодным спазмом, и его бы хватило всем, не только нам, но мы тогда были совсем детьми, и еще не разумели, что такое справедливость, что такое Закон, и мы его глотали, почти не пережевывая. Мы подчинялись инстинкту, а он торопил: скорее, скорее, не то будет поздно. Мы, бестолковые, ссорились из-за каждого куска и обижали друг друга, а мать молча лежала в углу, у нее уже не было сил двигаться, только глаза ее воспаленно горели. Мы были так голодны, что не оставили ей ничего. Она с протяжным вздохом закрыла глаза и больше уже не открыла их.

Она все отдала нам, переступив через инстинкт самосохранения, а мы, малолетнее зверье, не пожалели ее. Мы подчинились инстинкту, чтобы остаться в живых, а мать подчинилась Закону, чтобы мы остались живы.

Так я осознал, что существует Первый закон.

Мать погибла, потому что так потребовал Первый закон: любой ценой оберегать свое дитя, заботиться о нем и воспитать его. В ту зиму многие умерли и среди нас, и среди «высшей расы». Я видел их трупы, такие же худые, истощенные, обескровленные, как моя мать, они тоже умирали сотнями. И никто их не хоронил, как и нас.

Мы были равны тогда. Именно тогда и именно поэтому я захотел быть к ним справедливым.

Любовь пришла ко мне неожиданно.

Думаете, среди нас нет этого чувства? Ошибаетесь.

Убийцы умеют любить, как не способны «высшие», как никто на свете больше не способен. Мы полюбили друг друга, и ничто не могло нас разлучить.

Соперница? Другая? Смешно!

Я был ей верен до конца и верен и теперь, когда не чувствую уже ничего. Ничего, кроме боли.

Они, «высшая раса», убили ее два дня назад и я счастлив, что сумел пережить ее так ненадолго. Мы вновь встретимся там, где встречаются все ушедшие. Туда отправилась по доброй воле моя мать, туда огонь и металл насильно отправили мою семью, туда же  и моя ярость помогала уходить их собственным детям. Там скоро буду и я сам. И только тогда, когда последний из тех, кто сейчас курит в сторонке, тоже окажется там – мы еще раз встретимся.

Тогда мы встанем друг против друга.

И я, детоубийца, честно взгляну в глаза им, своим жертвам, ибо нет во мне раскаяния сейчас, нет и ложного стыда.

Там все будут наделены мудростью, и мои сегодняшние палачи увидят правду и поймут, что если я и виновен в гибели их детей – то вины моей лишь половина.

Смеются.

Они не подходят ко мне. Если бы они не боялись меня сейчас, то давно бы добили. Один выстрел в голову,  что им стоит? Трусы.

Я буду умирать молча.

Раз я, с их точки зрения, зверь, я не издам ни единого стона.

Я – мужчина. Я больше мужчина, чем этот, посасывающий свою сигарету и поигрывающий этой страшной штукой, плюющейся смертью, потому что он не способен будет умереть, мстя за своих.

Я в их глазах детоубийца, но это была месть, исполнение Второго закона, который придуман не нами, а ими, «высшей расой»: кровь за кровь! Этот закон придуман ими, богами, которых непонятно кто неизвестно почему поставил выше нас. Поставил – но забыл наделить их мудростью, справедливостью.

И милосердием.

Там я все смогу рассказать им.

Там мы сможем говорить как равные и понимать друг друга.

И я расскажу вот этому, с усиками, как я стал людоедом, и как они меня убили. Потому что случилось это не сегодня, а еще раньше. Я напомню им, как беспомощные, полузадохшиеся от дыма, выбирались мои дети из пламени пожара и карабкались, не имея возможности бежать, в сторону леса, как их горлышки издавали уже даже не умоляющий плач, а хрип, я напомню им всем – это были мои дети! В тот день, когда я нашел их остывшие тельца, я со страшной силой ощутил в себе, что кем бы ни был сформулирован Второй закон, он мой. Не подчиниться ему я не мог, да говоря откровенно, и не хотел. Я упивался им, я был счастлив, что этот Закон есть, что за каждую слезу, за каждый непрожитый день, за каждую каплю детской крови я имел право взять ответно и слезы, и жизни, и души.

И все же… и все же.

Разве они говорят своим женщинам, потерявшим дитя: «Не плачь, у тебя будет еще много таких же»? Я исполнил Закон, но легче не стало, вернуть ничего было нельзя, даже мою любимую отправили к пра-богам, а мне оставалось лишь до седых волос выть в одиночестве. Так я понял, что даже абсолютное исполнение Закона не избавляет от страданий.

И, наконец, разве только «высшая раса» умеет страдать?

Какая невыносимая боль! Осталось совсем немного.

Нет, я не раскаиваюсь, я все сделал правильно.

Я –  прав.

Прав.

…….

- Кажись, готов?

- Кажись! Ты близко-то не подходи, а то будет тебе «кажись»!

- Так и что ж, до вечера теперь тут волынить?

- Этого волчару два месяца ловили, а ты до вечера не дотерпишь? Погоди, старшой придет, ему высказывай.

- Ему выскажешь… Он сам злющий, хуже этого волка. Слышь, Вован, ты в таких делах шаришь, объясни мне: вот если я беглого преступника застрелил, пока ловили? Мне что за это полагается?

- Благодарность могут объявить.

- Ну вот! Мне благодарность и полагается, если по закону! Этот волчище по большому счету – тот же преступник, так? А я его того… обезвредил!

- Так-то оно так. Но бывает закон и Закон. Может, благодарность тебе объявят, может, в отпуск домой к невесте скатаешься, про подвиг там свой расскажешь. Девки на тебе гроздьями повиснут. А по-настоящему, по справедливости, может, все-таки он должен был тебе глотку-то перервать? Как волчат обгорелых достреливали на потеху пьяным генералам, еще не забыл?

P.S.

Долгий путь окончился, когда я встретил ее взгляд.  Она стояла и ждала, заглядывая

проходящим в лица. Тысячи, тысячи лиц, мужских, женских, детский, всех рас, всех возрастов, всех сословий.  Встречающих тоже было много. Странно, что не было толчеи, никто не метался, не вопил при встрече. Она тоже не вскрикнула, лишь еле заметная мне одному теплая искорка зажглась в ее карих глазах – узнала.

- Ты не изменилась.

- Ты тоже.

- Куда теперь?

- Куда поведешь, мир велик.

Дальше мы шли рядом. Где-то свернули, отделившись от общей массы путников, и тишина окутала нас. Мыслей не было. Не было злобы, отчаяния, сопровождавших меня  все последнее время, не было горечи. Не было даже пресловутого «чувства глубокого удовлетворения», которое появляется после того, как хорошо и качественно выполнишь очень неприятное, но нужное дело. Я мог бы поклясться, что счастлив сейчас – но и счастья тоже не было. Почему-то. Она почувствовала это и остановилась.

- Вернешься?

- Ты всегда понимала меня без слов, но сейчас не тот случай.

- Почему?

- Потому что я закончил все, что должен был закончить.

Ответ казался так логичен, что не должен был бы вызывать еще какие-то вопросы.

- Все, что должен был – да. Но ведь не все, что хотел?

 Именно поэтому счастья и не было. Сделано было не все, ох, не все. И пока не расставятся абсолютно все точки, не скажутся абсолютно все слова, меня будет преследовать это желание вернуться и закончить начатое. А она всегда будет чувствовать это и тяготиться ожиданием.

- Все желания должны исполняться, - вдруг негромко сказала она, указывая глазами куда-то мне за спину.

И я увидел его.

Все такого же, фатоватого, с мерзкими усиками.

Но он пришел не один. Он что-то нес, шевелящееся и живое, прижимая к груди. Что-то попискивающее мешало ему двигаться вперед, заставляло  оступаться, невнятно бурчать и пытаться заглянуть себе под ноги. Но человек продолжал идти, прижимая к себе свою ношу, бормотать что-то успокоительное и спотыкаться, до тех пор, пока не встретился глазами с Волком.

Остановился. Наклонился и выпустил тех, что принес, всех четверых, серых, теплых, неповрежденных. Проводил их глазами, виновато потоптался, наверное, что-то еще хотел сказать, но слов не нашлось.

Только руками развел.

Шевельнул губами.

Сглотнул ком в горле.

И, повернувшись ко мне спиной, направился обратно.