Ирина Звягина. Счастливая, Ленка...

  

Когда Ленку в первый раз ударил муж, она моментально рванула домой к родителям – жаловаться. Демонстрировала разбитый нос, синяк, и кричала, что завтра же соберет вещи и вернется под отчий кров, что жить с мерзавцем, поднявшим руку на женщину – себя не уважать, что надо будет снять побои и написать заявление в суд…

Мать ахала, соглашалась с Ленкиными рыданиями и прикладывала ей к синяку замороженную куриную ногу в целлофане. Но отец, Иван Петрович, дождавшись, когда у дочери закончится истерика, куриную ногу вернул в морозилку, вызвал такси и велел Ленке возвращаться домой.

– Пусть сначала научится вести себя так, чтоб муж её не бил!

Ленка попыталась снова начать истерить, но отец был непреклонен:

– Вопить будешь у себя дома!

– Но… Но… – Ленка от возмущения и обиды едва находила слова. – Но ты же сам маму ни разу не ударил! Как ты можешь…

– Твоя мать не давала мне повода.

– Папа, сейчас другие времена!

– Времена всегда одинаковые. Быстро, машина пришла, я за ожидание переплачивать не буду!

Иван Петрович был очень зол и на ситуацию, и на дочь. Он терпеть не мог, когда женщина проявляла на людях гиперсексуальность, а Ленка, любимая дочка, видела в таких проявлениях лишь свободу от домостроевских скреп. По этому поводу между отцом и дочерью частенько случались перепалки, аж пока она не втюрилась в своего Максима и не выскочила замуж.

Ленка вернулась от родителей очень обиженная. Демонстративно грохнула дверью машины, демонстративно швыряла вещи в квартире и демонстративно не разговаривала с мужем. Впрочем, он тоже не рвался поговорить. Спать легла одна, заперевшись в спальне на шпингалет, и предоставила супругу диван в гостиной и подушку.

Она вышла замуж всего полгода назад. Муж, Максим, вызывал в ней просто обезьянью похоть, иначе не скажешь. В нём кипели такие африканские желания, что Ленке некогда было толком даже поесть и помыться. Первое время, едва она возвращалась с работы, они набрасывались друг на друга прямо в коридоре, муж подхватывал её на руки и тащил в койку. Расшвыряв одежду, молодые с полчаса могли упиваться друг другом, и только голод заставлял их ненадолго прерваться. Ленка заказывала еду по телефону, минут через двадцать курьер привозил пиццу или суши, его встречал Максим в полотенце вокруг торса, молодые люди жадно глотали еду, одновременно пожирая друг друга глазами – и снова валились в постель, а то и на пол, отдаваясь всепоглощающей страсти. Готовить ей не было смысла, Ленка просто не довела бы ничего до конца: свободные минутки выдавались, когда супруг уходил курить на балкон в своем полотенце. Тогда она хватала разбросанную одежду, бегом швыряла ее в стиральную машину, успев засыпать порошок и нажать нужные кнопки; или сгребала разбросанные коробки из-под суши, банки из-под пива, прочий мусор, запихивала все в мусорное ведро, чтобы вынести его утром по пути на работу. Максим, кстати, не спешил трудоустраиваться, он считал, что достаточно хорош в постели для того, чтобы у женщины был стимул содержать такого альфа-самца, каковым он себя считал.

Ленка помнила, какой стыд она испытала в первый раз перед приехавшими в гости родителями! Мать удивленно обвела глазами неубранную комнату, отец на несколько минут задержал неодобрительный взгляд на зяте, на его неизменном полотенце, но ничего не сказал. Однако Ленка и без слов поняла его молчаливое неудовольствие. Ей было стыдно… Но не настолько, чтобы изменить уже установившийся порядок вещей.

Если они выбирались в кафе, или в кино, до дома дойти у влюблённых не получалось. Пока было тепло, Максим тащил ее в кусты, валил в траву, и голоса прохожих, которых они не видели и которые не видели их, только добавляли возбуждения.

Он тискал Ленку даже тогда, когда они приходили в гости к её подруге детства Марине. Постоянно мял грудь жене и сально поглядывал на Марину, словно прикидывая, как оно будет, па-де-труа. Марина, однако, не испытывала к Максиму не то чтобы страсти – а даже элементарной симпатии. Да что симпатии! Иногда становилось понятно, что и уважения к нему как к мужчине, Маринка тоже не испытывает, и только терпит Макса как терпят избранника лучшей подруги. Или единственной дочери. Она выходила на кухню, оставляя супругов наедине с их ненасытностью, спокойно готовила кофе, успевала нажарить картошки на ужин и возвращалась именно тогда, когда парочка, уже отдуваясь, поднималась с ковра.

– Идите есть, кролики, – ставила она на стол тарелки.

Да, вначале Ленке нравилась это постоянное проявление сексуального влечения, эта бесстыдная откровенность, не дававшая ни минуты отдыха организму. Это было её проявление свободы от обязательной сдержанности: что естественно, считала Ленка, то не безобразно. Ей казалось, что вот это и есть то самое, что называют любовью.

Марина кивала и с легкой ноткой зависти соглашалась:

– Счастливая ты, Ленка… Главное в мужчине ведь что? …

– Чтоб столб стоял и деньги были! – задорно откликалась Ленка, жадно допивая предложенный кофе и запихивая в себя побольше печенюшек.

– Ну, это, конечно, тоже. Но вообще-то я имела в виду надежность. Чтоб на него можно было опереться в трудную минуту…

– Вот погоди, мой Максик устроится на работу – и будет вообще красота! И секс, и деньги, а больше мне ничего особенного не надо.

– А верность?

– Верность обеспечивается совместимостью темпераментов. С этим у меня а-абсолютный порядок!

– Что да, то да… – снова вздыхала подруга.

Маринка развелась несколько месяцев назад. У Вадима, её супруга, не прекращались проблемы, он был каким-то классическим неудачником! То в автобусе портмоне вытащат вместе с зарплатой, то на работе коллеги подставят под начальственную горячую руку, то эта самая рука лишит его премии на полгода, то в общественном месте скрутит живот, и несчастный мужик начинает метаться в поисках туалета, вызывая ухмылки окружающих. Он никогда не угадывал с выбором подарка, забывал все семейные даты, вступал во все собачьи кучки, а потом виновато хлопал глазами и приговаривал:

– Маринчик, ну, прости… так получилось…

Потом у него открылась язва желудка, его попёрли с работы. Маринка таскала его по врачам до тех пор, пока не закончились деньги. Последней каплей стали участившиеся фиаско в супружеской постели и вердикт врача о бесплодии супруга. У Маринки сдали нервы, и она попросила у мужа развода.

Некоторое время рядом с ней не было никого, она жила одна, не находя в себе сил для новых отношений. Но недавно у нее кто-то появился, и Маринка уже раздумывала, не родить ли ребеночка «для себя». Кем был ее новый избранник, она не заикалась никому, говоря только, что человек он хоть и женатый, но надежный и, в случае чего, без куска хлеба ребенка бы не оставил.

Максим не раз давал понять, что он-то всегда готов, что уж у него все срастется в лучшем виде. Хоть сегодня, хоть сейчас.

В тот день Максим снова предложил Марине:

– Давай, чего ты? У меня осечек не бывает, забацаю тебе киндера в лучшем виде, и удовольствие получишь… Хоть раз в сто лет.

И похотливо гоготнул.

– Ну, чего стесняешься? Что я, голых баб не видал?

– Макс, иди домой. У тебя Ленка для этого есть.

– А чего Ленка? Хватит и Ленке. Не мыло, не смылится, – он снова погано хихикнул. – Или думаешь, что я хуже твоего тюфяка? Так на меня никто не жаловался еще.

– Макс! – Маринка повысила голос. – Топай домой, у меня дел полно. Да и не хочу я…

– Хочешь. Все вы хотите. У всех мокренько делается при виде альфача. Чего ты из себя строишь, давай, попробуешь хоть женского счастья.

–  Сказала же, не хочу!

– Ну, не хочешь по-обычному, так я по-разному могу. Пожёстче, погрубее, – и неожиданно рявкнул: – Снимай трусы, сука!

– Вон пошёл, дебил! – окончательно обиделась Маринка и вытолкнула уже начавшего расстегивать ремень Максима за дверь.

Домой Максим явился в отвратительном настроении. Жены не было, в раковине стояли немытые с позавчера тарелки из-под тёщиных разносолов, в углу – гора неубранной в шкаф обуви. Раздражённо пнул женину туфлю, и она кручёным пролетела по коридору к противоположной стенке. Бухнулся на диван и включил телек. Ленка прискакала через час, притащив с собой сумку с продуктами.

– Максим! Я дома! – весело крикнула она с порога. – Макс! А ты где?

– В Караганде! – буркнул он, поднимаясь с дивана. – Пожрать есть?

– Есть! Я колбасы взяла, помидорчиков, яиц… А ты чего не в настроении?

– В настроении!

Он грубовато выдернул сумку из рук жены, бросил ее на пол, и хотел рывком сдернуть с нее платьице. Но Ленка, обычно похотливая, словно самка павиана, вдруг взбрыкнула:

– Яйца же побьёшь! Да погоди ты, кобелина, ну!...

– Яйца??? Так тебе яйца жаль???

Это слово вдруг так врезалось ему в мозг своим неприкрытым сексизмом, что у Макса поплыло в глазах. Он рванул на Ленке платье, втолкнул ее в спальню и нагло, с какой-то маниакальной развратностью, принялся тискать и давить ее, толкая в койку и не спрашивая согласия. Её сопротивление, удивление, боязнь еще сильнее возбуждали в нём самцовость, плоть потребовала удовлетворения с такой силой, что не было сил противостоять этому животному напору. Ленка, обалдевшая от неожиданной грубости, окончательно вдруг встала в позицию оскорбленной невинности:

– Да пошел ты! Сколько можно? Может, я сейчас не хочу!...

Это «не хочу» было последней каплей. Приподняв жену, Макс, не помня себя, ткнул ей кулаком в лицо. Ленка, взвизгнув от боли, ринулась вон, хватая одежду и вопя, что жить с маньяком и садистом больше не собирается. А дальше и про побои, и про суд…

Она вернулась поздно, спала одна, утром все так же молча ушла на работу.

А днем в гости непрошено заявился Ленкин отец, Иван Петрович. Увидев тестя на пороге, Макс понял, что предстоит разговор: нажаловалась-таки благоверная.

– Из-за чего свара была? – коротко спросил тесть, расположившись на стуле в кухне.

– Из-за яиц…

Макс понимал: юлить смысла нет. Если тесть в курсе, то лучше говорить правду, иначе можно реально выхватить, тесть – бригадир грузчиков в порту, он не Ленка.

–Угу… – Иван Петрович выразительно посмотрел на полотенце, которым Макс по привычке обернул торс. Он всегда так ходил дома: ткань не натирает и снимается мгновенно.

– Да не… – попытался возразить Макс, перехватив взгляд тестя.

– Да-да… Ты на работу уже устроился?

– Ну… Ищу пока.

– Считай, что нашёл. Завтра. Ко мне в бригаду. Грузчиком. Зарплата будет, как понимаешь, от выработки.  К вечеру уставать начнёшь, не до яиц вам будет. Еще раз увижу Ленку с синяками – объяснять буду уже по-другому. Так что начинай понимать по-хорошему, или не обижайся. Я в суд, может, и не подам, поскольку семья, но и бить её… Не сметь!

И бригадир портовых докеров грохнул кулачищем по столу так, что Максим вздрогнул. Попробовать силу этого кулака на себе он тут же расхотел. И отвел глаза.

Он вдруг увидел, что вокруг брошенной вчера сумки уже натекла порядочная лужа от разбитых яиц и лопнувших помидорин.

– Ну, я пошёл. А ты прибери тут, совсем страх потеряли, продукты переводить,  –  тоном хозяина приказал тесть.

Уже в дверях обернулся:

– И вот ещё что. К Маринке – ни ногой. Прежде, чем по бабам шляться, штаны научись носить.

Когда стихли звуки шагов удаляющегося тестя, Макс, скрипнув зубами, принялся убирать расплывающуюся яично-помидорную лужицу.

 

***

С неделю всё было немного неопределенно. Синяк у Ленки сошёл, и она простила мужа, рассудив, что, во-первых, семьи без ссор не бывает, а во-вторых, Макс вышел на работу в порт и вечером приползал без задних ног. Уставшего на работе добытчика как не пожалеть?  Она жалела, предупредительно заглядывала в глаза, готовила к ужину мясо, наливала и рюмочку, чтоб снять напряжение, …

Супруги помирились.

Но как-то всё-таки не до конца. Если тонкую вазу ударить об пол, пусть даже и не намеренно, пусть без умысла, она, может, и не разобьётся. Но невидимая глазу сеть мельчайших трещинок покроет её. И даже если ваза не разобьётся, и вполне сможет ещё послужить украшением, и пока ещё не пропускает воду – она все равно уже никогда не будет надёжной. В любой момент она может рассыпаться. А тогда уже не станут склеивать осколки, выбросят и забудут. И никому в голову не придет спросить: «А почему так случилось?» Это ведь просто ваза. Она просто отслужила своё. О чём тут ещё думать?

Ленка до этого случая ни разу бита не была, суровый батя мог, конечно, прикрикнуть – но ударить! Буянить он себе не позволял, даже будучи в сильном подпитии. Но ведь и мать никогда не трогала его пьяного! Может, поэтому у них в доме царил покой, какой бывает почти у всех пар, которые прожили вместе больше четверти века? Он себя контролировал, она – проявляла терпение. Ленка же по молодости лет называла это положение тухлятиной и скрепами. Ей хотелось свободы, драйва, движа! Ей хотелось  просто радоваться молодости и свободе, и не следовать кем-то придуманным правилам.

Отец, однако, сказал:

 –  Научись вести себя так, чтобы муж тебя не бил.

Ленка задумалась. Её мать не то, чтобы совсем уж никогда отцу не возражала, но и не капризничала, не скулила, дорогих подарков не клянчила. Мать была почти домостроевской женщиной: полы мыла внаклонку, ситцевые трусы шила при помощи машинки с ручным приводом, готовила без кухонного комбайна и микроволновки. Она сама выносила мусор, сама могла и рамы деревянные оконные покрасить к зиме без посторонней помощи, могла и перегоревшие пробки поменять. Она знала наизусть номера телефонов и мастера по ремонту стиральных машин с центрифугой, и аварийной службы ЖЭКа. Она помнила давно никем не используемые рецепты квашеных бочковых арбузов и какой-то особенной закуски из черствого кукурузного хлеба, которая была входу еще при Хрущёве. Выходя из комнаты даже на минуту, она выключала свет, повторяя советский афоризм о том, что экономика должна быть экономной. Кто-то прочно вбил ей в мозг догмат о том, что женщина должна сохранить семью любой ценой. Она жила с этой установкой всю жизнь, но дочери её передать не смогла. Мать считала, что Ленка напрасно игнорировала советские понятия скромности. Мать была уверена, что это добром не закончится.

Может быть, чтобы муж не бил и не гневался, надо стать именно такой? Может быть, отец прав, и времена не очень-то и поменялись, и не стоит осовремениваться настолько, чтобы в семье начинались скандалы – и из-за чего? Из-за постели? Ленка, словно оброненная на бетонный пол, но не разбившаяся вазочка, покрылась сеточкой микротрещин-сомнений. Она никому не демонстрировала эти трещинки, но они уже мешали ей оставаться радостной и беззаботной. Тень сомнения и страх перед мужем уже поселились где-то глубоко внутри, и не давали жить так же просто и естественно, как до сих пор.

К концу недели оттаял и Максим.

 –  Ладно уж… Иди сюда. Соскучилась, небось, по мужику, а?

Он барственно расселся на диване, после водочки и сытого ужина по телу разливалось приятное тепло. Сейчас ещё и горяченькую бабёночку – самое будет оно… Он притянул к себе супругу, по-хозяйски помял её округлости, как хозяин оглаживает приобретённую скотинку.

 –  Смотри-ка, есть ещё за что подержаться.

Ленка улыбнулась и игриво прыгнула к нему на колени.

По прошествии месяца Максим осознал две вещи. Первая: Ленке тесть тоже прописал какую-то ижицу, теперь она долго жаловаться не пойдёт. То-то стала тихая, как нагадившая в тапки кошка. Значит, можно выдохнуть и не изображать из себя слишком уж правильного. И вторая: у него появились деньги. И эти деньги он решил оставлять себе. На еду и жильё до сего дня и жениной зарплаты хватало, тёща по-прежнему подкидывала банки со снедью – к чему менять устоявшийся порядок? Наличие денег грело душу и карман, супружница за свою ябеду еще недостаточно наказана, вот и совместим приятное с полезным.

Жене наврал, что обокрали. Она поахала, всплакнула, но потом утерла слёзы и, как полагается накосячившей и вставшей на путь исправления бабе, сказала, что самое главное, что они вместе, и все трудности переживут. С чем Максим благосклонно согласился.

Жизнь его значительно улучшилась после всех этих перипетий. После работы он стал позволять себе хлебнуть пивка, дома на ужин догонялся водочкой. И уже не одну рюмку, а так, чтоб запьянеть. Изредка приносил домой дешёвую шоколадку, царским жестом швырял на стол:

 –  Радуйся, супружница, и спасибо говори. А чего морда кислая?  Давай-давай, в коечку, твой долг супружеский никто не отменял.

Работа в доке не умерила его темперамента. Даже наоборот: он втянулся, окреп, он пристрастился в мужском коллективе к алкоголю. И алкоголь действовал на него не умиротворяюще, а совсем наоборот, теперь он мог и по два часа, и больше. В подпитии он говорил Ленке мерзкие вещи и требовал, чтобы она хотела этого, даже чтобы умоляла об этом, причем умоляла униженно, на коленях – только так теперь его возбуждение могло достигнуть пика. Отныне он даже полотенце счёл излишним: кого стесняться-то? И Ленке тоже пришлось щеголять по дому в голом виде. А по выходным, поднабравшись, Максим превращался в бесчувственного быка-осеменителя.

То, что раньше было удовольствием, становилось для Ленки мучением. Она изо всех сил старалась терпеть эти гнусности ради сохранения семьи – но всё чаще тосковала по тем временам, когда муж прежде, чем перейти к физиологии, с придыханием шептал ей что-нибудь нежное… Вот если бы и сейчас так! Ну, хоть что-нибудь! Она с радостью сделала бы всё, что он просил, но ей хотелось знать, что все эти инсинуации – не более, чем игра. Пусть грубая – но только игра. И эта игра закончится, и Максим успокоится, и отпустит её в ванную…А он не успокаивался, бил в дверь, выволакивал ее из ванной, и снова цинично и нагло требовал секса.

Но сказать мужу «нет» она уже не смела. Теперь она знала, что отказать в близости, значит быть битой.

И через время Максим заметил, что супруга не проявляет такой обезьяньей прыти, какая была на первых порах.

 –  Ты чего-то совсем распаскудилась… Смотри: не будешь стараться – найду себе кого-нибудь, не жалуйся потом.  –  упрекал он её.

А когда Ленка отказалась от любых акробатических этюдов и отдавалась только в миссионерской позе, поставил в известность прямым текстом:

– Я мужик, у меня есть потребности. Так что делай выводы, мне бревенчатая баба без надобности.

Ленке было плохо. И становилось все хуже, потому что теперь надо было ломать себя об коленку, теперь почти всё было через «не могу». Максим тоже менялся, но как-то не так, как ей бы хотелось. От её покорности и заботы он не становился добрее. Наоборот. Ленкины попытки сохранять семью любой ценой разбудили в нем садиста. Раньше она чувствовала себя молоденькой самочкой в диких джунглях, свободной, раскованной и желанной. Сейчас если она и самочка, то не в бразильских лесах, где много-много диких обезьян. А тягловая скотина в стойле, и видит только хозяина, которого не выбирают. От ощущения неволи пропадало всяческое желание быть любвеобильной. Единственное, что радовало  –  если и насиловали, то хоть не били.

 

***

Прошел год. От прежней жизнерадостной Ленки почти ничего не осталось. Ей давно уже опостылел этот мерзкий супружеский долг, Максим не вызывал в ней не только возбуждения, но даже и симпатии. Ленка уже забыла и о том, как выглядит красивая одежда. Цены росли – денег не хватало.

 –  Макс, ты зарплату получил? – робко интересовалась она у мужа.

 –  А при чем тут моя зарплата?

 –  Нам деньги нужны…

 –  Нам? Лично мне всего хватает.

 –  Макс, надо смеситель в ванной менять, он не закрывается, кран постоянно капает. Надо бельё новое, мое уже ни на что не похоже… Обувь чинить надо, но лучше бы, конечно, новую…

 –  На кой кляп тебе вообще бельё? Без него ты лучше выглядишь,  –  и похотливая загрубевшая волосатая лапа забиралась под блузку. – Дойки-то не коровьи, и так сойдёт.

 –  Ма-а-акс!

 –  Ну, тогда заработай! Знаешь, что должна уметь профессионалка за такие бабки?

Он доставал пятитысячную купюру:

 –  Давай, сделай мне приятно! – и он, плюнув на купюру, шлёпал её Ленке на лоб. – На колени, сучка, и плеть принеси. В зубах неси, как положено!

«Господи,  –  думала Ленка,  –  да неужели же и у всех так? Да неужели же каждая женщина вынуждена терпеть унижения? Всю жизнь? Господи, как он меня уже достал, я не хочу! Не хочу! Ненавижу!»

Она стискивала зубы, зажмуривалась и думала только об одном: ничего не забыть, выполнить все пункты, все позиции. Но слово «ненавижу!» так ясно отпечатывалось у нее на лице, и муж это видел, и сам начинал ненавидеть её в ответ. И, надеясь обидеть посильнее, ядовито заканчивал свои экзерсисы:

 –  Иди-иди, папаше еще наябедничай. Это единственное, что ты умеешь!

После таких разговоров Ленка всегда плакала. Слёзы ели глаза, но горше всего было то, что теперь она не могла пожаловаться отцу. Теперь она уже знала, что Иван Петрович не заступится. Мама – та, может, и пожалеет по-женски, но нет-нет, да попрекнет:

 –  Говорили же тебе: смотри, за кого замуж идешь! А теперь что делать? Терпи.

 –  Не могу, мам… Сил нет. На людей посмотришь – все счастливы. Куда-то ездят вместе, что-то покупают, в кафе по праздникам ходят. Маринка новым платьем хвасталась – а я?

 –  Маринке ее бывший иногда подбрасывает. Непонятно живут, у нас так не принято было. Бегают друг к дружке, а не сходятся – это не семья. А твой Максим не хуже людей: не бьёт, работает, зарплату приносит – чего тебе еще?

 –  Мам, я развестись хочу. Он ненормальный, понимаешь? Ты даже не представляешь, что он может вытворять!

 –  Ничего, ничего, дочь… Твой отец тоже по молодости лет был… Куролесил направо и налево. И в карты играл. И в вытрезвителе не раз ночевал… Все пережили. Перемелется, дочь, все перемелется.

 –  Уйду я от него, мам… Опротивел он мне, не люблю я его, как ты не поймёшь?

 –  Вот придумала тоже? «Не люблю»… Квартира – его собственность, своего жилья у тебя нет, мы с отцом не миллионеры. А что люди скажут? Я и так натерпелась от соседей, пока ты по юности колобродила… Все же всё видели, чего мне только не высказали… Слава Богу, хоть замуж взял! Терпи, дочь, терпи, когда-то всё наладится. Все так живут: пока притираются друг к дружке, а потом ничего… Я с твоим отцом тоже так… И твой с годами поостынет. Вот посмотришь.

После этих разговоров Ленке хотелось сбежать. Она часто думала: уж не родить ли? Максим, может, и уйдет к одной из своих любовниц – так ребенок останется, уж ребенок-то будет ее любить. Но потом она понимала, что никуда из своей квартиры муж не уйдет, а с ребенком на руках ей, Ленке, и подавно некуда деваться, домостроевская мать её не примет, погонит обратно, любой ценой семью сохранять. Запилит…

Поэтому, когда от запаха поддатого мужа вдруг начала подкатывать к горлу не фигуральная, а самая настоящая тошнота, Ленка испугалась. Беременность наступила – и она окончательно запуталась: что теперь делать?

Максим принял известие о том, что у них будет ребенок, холодно и с каким-то, свойственным ему, скабрезным юморком:

 –  Ну, ты, мать, даёшь! Я-то думал, что яловая скотинка мне досталась, а ты вон чего… Ну, не реви, нормуль.

Он даже дал ей денег:

 –  Ты это… к врачу сходи. Витамины… ты поняла, короче. Зря не транжирь, не барыня.

Целую неделю Ленка была почти счастлива! Она прибежала к Маринке, купив по дороге коробку конфет и килограмм мандаринов – хвастаться. Маринка восхищенно ахала:

 –  Счастливая ты, Ленка! Главное для женщины что? Нормальная семья и здоровые дети.

 –  Мариш, я уж думала, что это время никогда не наступит! Так все опротивело, а оказалось, что в конечном итоге-то всё к лучшему!

 –  Что да, то да…

 –  А сама-то ты как? Ты, помнится, тоже рожать хотела? У тебя же был кто-то?

Маринка вздохнула:

 –  Да как тебе сказать… Был. Был один человек, но… В общем, я не захотела семью рушить. Мы с ним расстались по обоюдному согласию, без упрёков.

Она помолчала, словно раздумывала, добавить ли что-то еще, но ничего сказать не успела, в дверь позвонили. Когда молодые женщины открыли дверь, Ленка ахнула: на пороге стоял Вадим, бывший Маринкин муж, с букетом и красивым, ярким, явно подарочным пакетом. Маринка кивнула ему и посторонилась, пропуская в дом. Вадим чмокнул жену в щечку, вручил ей цветы и подарок, и поздоровался с Ленкой, назвав ее непривычно Леночкой.

 –  О, девочки, чаёвничаем? Я не помешал?

 –  Нет, нет, не помешал. Мой руки, я тебя кормить буду.

Маринка достала вазу и поставила туда букет. Ленка смотрела на эту идиллию так, словно это было в кино.

 –  Мариш, а я и не знала, что он у тебя такой… Ты не говорила.

Маринка вздохнула:

 –  Да когда тебе знать-то было, с твоим павианом. Я ведь думала раньше, что бестолковее Вадима никого и быть не может, такой он был несуразный какой-то. А пожила одна, посмотрела вокруг, и поняла, что лучше уж мой, ласковый и покладистый, чем… А то, что детей у него не может быть – ну, как-то решаемо. В мире полно детей, которым добрый отец только присниться может.

При словах «добрый отец» Ленка почувствовала, как в горле застревает комок.

 

***

Неделю Ленка была почти счастлива, а через неделю все закончилось. Напившийся до зеленых чертей, он притащил в дом какую-то бабу. Тоже такую же, в полувменяемом состоянии. Он потребовал от жены такого, что бывает только в немецких короткометражках. Этого Ленкина душа не вынесла, она расплакалась и вытолкнула непрошеную гостью на лестницу.

Максим бил ее так, словно она и в самом деле была не человеком, а скотиной. Бил молча, поднимал с пола за разорванную одежду, не слушая мольбы – и с размаху в лицо, в грудь, в зубы… Ленка валилась на пол после каждого удара, кричала: «Макс! Макс! Не надо!»  –  но он со стеклянными глазами снова и снова поднимал ее как кота, и бил, бил… Когда не смог поднять – пинал ногами.

От безнаказанности. И спьяну.

В больнице Ленка узнала, что матерью ей не стать. Нет, в будущем – может быть, но не сейчас.

Приходили родители. Мать ахала, кормила бульоном с курочкой, причитала, что всё обойдётся, расспрашивала, какие нужны лекарства, какие витамины. Иван Петрович молчал, сопел мрачнел лицом.

Пришел и муж. Со сломанным носом и с букетом, который он не знал, куда девать и держал так, словно это был веник.

 –  Ты. Меня. Унизила. Это не прощается.

 –  Я? Ты в своем уме, Макс? Ты припёрся домой как свинья, ты…

 –  Заткнись. Твой долбанный папаша при всех посмел меня ударить. А я ему прыщавый школьник, что ли? Выволочки мне устраивать! Из-за чего? Пара синяков, смотрите – трагедия! Не могла сказать ему, что ты просто упала?  Овца безмозглая. Тварь.

 –  Да ты хоть понимаешь, что я ребенка потеряла!

 –  Щенков твоих мне только не хватало! Ты меня сначала спровоцировала, потом унизила, теперь ещё и упрекаешь? Сама во всем и виновата. Не можешь нормально мужика удовлетворить, паскуда фригидная.  А теперь вот ходи и оглядывайся, скотина. И пока на коленях прощения не попросишь…

Он швырнул ей цветы в кровать и вышел.

Ленка зашлась рыданиями. Кое-как успокоили, наколов реланиумом.  Какая-то сердобольная женщина долго сидела около, держала за руку и уговаривала не нервничать.

 –  Бедная девочка, да не стоит он твоих слёз, да таких козлов полна Вселенная – из-за каждого убиваться?

 –  Вы не понимаете… Я его любила… Я всё делала, а он…

Господи милосердный, да разве могла она рассказать чужим, незнакомым людям, что он с ней вытворял? Разве могла она вот так, белым днём, с этими женщинами, у которых уже не только дети, но и внуки, говорить о тех способах, которыми ее муж достигал физиологической разрядки? Разве могла она этим благополучным мамам и бабушкам показать следы плетей пониже спины – и сказать, что это вот такая любовь? Всё, что она могла – это орать в подушку от горя и повторять:

 –  Я всё, всё делала, я всё терпела… я не могу! Не могу больше!

 –  Эх, все мы, бабы, дуры. Сперва ради любви готовы горы ворочать, а как своротим – не понимаем, кому это надо…

Она говорила еще что-то, Ленка уже не слушала. После реланиума накатила слабость, захотелось спать.

 –  Поспи, поспи, девочка… Сон – самое лучшее лекарство.

Ленке приснился странный сон. Ей снилось, что Максима везут на каталке по коридору больницы, рядом с ним бегут медсестра с капельницей и доктор, кто-то как в американском кино кричит: «Мы его теряем!» Потом привозят в операционную, вокруг стола с его телом сгрудились врачи и что-то колдуют. Потом вдруг – реанимация, специализированная кровать. У Максима голова и грудь в бинтах, какие-то датчики, на экране пикает и змеится зеленая кривая, отмечая сердцебиение, и капельницы, трубки во рту и в носу. Голоса медиков:

 –  Кто его так?

 –  Жена…

На слове «жена» Ленка со стоном проснулась. В палате женщины разговаривали вполголоса:

 –  Жена к этому докеру приходила несколько раз. А он как услышит, что она пришла – кричит, словно его убивают. «Не пускайте,  –  кричит,  –  не хочу!» Врачи думали, что он не хочет, чтобы она его слабым видела, перебинтованным. Ну, вроде как пугать ее не хочет. А оказалось, что это он со страху. Это она его так… А сама-то, жена-то, мелкая, худющая, даже на каблуках ему еле до плеча доставала.

 –  Да как же она его так смогла? – спросил кто-то негромко. – Женщина ведь, а он – портовый грузчик...

 –  А вот смогла! Туфлей! У нее туфли все были на высоких шпильках – она его этой туфлей и била. Глаз ему так и не спасли…

 –  А потом-то что?

 –  Да откуда же я знаю? Это в какой-то английской газете было, мне зять рассказывал…

Раз или два приходила Маринка, приносила фрукты и конфеты. Девушки обнимались, тихонечко перешептывались. Маринка по секрету сообщила подружке, что Вадим прошел собеседование и устроился в какую-то интересную фирму руководителем среднего звена.

 –  Мы и на усыновление документы собрали. Не болтай, смотри.

 –  Везучая ты, Маринка…

 –  Не огорчайся, подруга. Будет и на твоей улице праздник, вот увидишь. Ты же у нас счастливая…

 

***

После выписки Ленка вернулась к родителям. Иван Петрович принял этот факт спокойно, даже почти одобрительно. Он ничего не говорил, но к мужу дочь не отправлял, сам съездил за её вещами, и вёл себя так, словно заранее знал, чем вся эта история закончится. Ленка, чтобы не злить консервативного батю, после работы старалась не задерживаться, дома, подобно матери, осваивала кулинарные хитрости, политические события не комментировала – ей и без дебатов хватило сильных эмоций. Пусть уж отец сам, раз ему интересно…

Вместо этого она обновила страничку в популярной социальной сети, куда не заглядывала с тех самых пор, как её в первый раз ударил муж. Она удалила оттуда все фотографии с Максимом, а вместо этого опубликовала  несколько фотографий с родителями, и одну – с Маринкой. Каков же был ее ужас, когда она обнаружила под ними больше полусотни комментариев, в которых слово «шалава» было самым приличным! Незнакомец с аббревиатурой вместо имени поливал ее трехэтажным площадным матом, беззастенчиво описывал то, что происходило в их супружеской спальне, и везде публиковал ее телефон, приглашая всех желающих звонить в любое время суток.

У Ленки поплыло в глазах. С ужасом схватила телефон. Всего одна смс-ка, от мужа: «Ну, что, овца, понравилось? Это только начало. Ходи и оглядывайся». Едва она прочла – звонок. С незнакомого номера.

 –  Елена? Встретиться не желаете? За ценой, как говорится, не постоим…

Она не слушала дальше. Трясущейся рукой нажала в настройках «удаление страницы». Выключила телефон, чтоб не слышать звонков. Стало страшно, страшно так, что захотелось залезть с головой под одеяло, как в детстве, когда пугали бабайкой! Это было уже за гранью её понимания, внутри всё тряслось и только одно слово громче всех стучало в мозгу: «Не! На! Ви! Жу!»

Она сменила номер телефона. Она отвечала только тем, кто был у нее в телефонной книге. Хотя и понимала, что нового номера муж не знает и, следовательно, опубликовать его не сможет. Но зато он знал ее домашний адрес и теперь, каждый раз возвращаясь с работы, она встречала его неподалеку от дома. Он наблюдал с ехидством и насмешкой в глазах. Подходил, здоровался, и смотрел так, что Ленке от страха хотелось повеситься. А со стороны все выглядело, будто парень просто желает поговорить, помириться.

 –  Не надумала еще прощения просить, сука? – говорил он тихо, глядя звериными глазами на жену.

 –  Макс… давай разведемся по-хорошему…

 –  А как же наша любовь?

И он уходил, не тронув ее и пальцем, а Ленка поднималась в квартиру мокрая от холодного пота и с сердцебиением.

Мать, наблюдавшая за этой встречей через окно, спрашивала:

 –  Ну, что? Может, и правда, помиритесь? Семью, доченька, надо сохранять… Видишь, каждый день ходит, мается. Ты бы уж простила его, а?

Ленка трясла головой и глотала таблетки.

Через два дня он снова приходил, и все повторялось сначала.

 –  Максим, я тебя видеть не могу, перестань меня преследовать, или я заявление в полицию напишу… Отстань, дай мне развод, найди себе хоть шимпанзе из зоопарка!

 –  У меня этих шимпанзе как грязи. Каждый день новая. А развода я тебе не дам, не рассчитывай. Ты на особом счету, сладкая. Ползи скорей извиняться – еще пока не поздно. Может, даже и прощу. Тем более, что и мамка твоя вон как наблюдает… Сама, поди, рада от тебя избавиться, а? Про полицию забудь, а не то про травматологию вспомнишь. Ходи, сука, ходи – и оглядывайся.

И приветливо махал рукой Ленкиной матери, действительно наблюдавшей за разговором через окно.

Потом он подстерегал ее неподалеку от работы. Потом – провожал с работы домой, шёл следом и сверлил стеклянным взглядом маньяка. Даже попытался действовать через Маринку. Но тут не вышло: Вадим, которого все считали тюфяком и тряпкой, не стал церемониться и написал заявление, что такой-то угрожает его супруге. Дескать, примите меры. Меры были приняты, с Максимом участковый провел профилактическую беседу. Да так провёл, что от Маринки пришлось отстать.

Если сначала Ленка чувствовала себя хрупкой вазочкой, которую ударили о бетонный пол, а потом запертой в клетке ломовой лошадью, то сейчас она даже описания бы не подобрала своему состоянию. Она  –  словно канатоходец над бездной без страховки. Она вынуждена ежесекундно думать, как сохранить баланс, лицо, равновесие. Она шла над пропастью, а внизу метался зверь, лютый, голодный хищник, саблезубый тигр. Нет, хуже – тираннозавр. Он только и ждал малейшей ее ошибки. Он сожрёт её, но прежде, чем сожрать – будет насиловать, мучить. Затретирует, запытает, заставит свести счёты с жизнью, а выглядеть теперь всё будет так, словно она сама… И Ленка шажок за шажком шла по невидимому канату, вздрагивая и рискуя потерять равновесие при каждом взрыке ненавистной твари из бездны.

Она иногда вспоминала, как женщины в палате рассказывали об английском докере, которому хрупкая супруга каблуком туфли выбила глаз. Интересно, её судили за это или нет? И как же надо было достать до печёнок маленькую женщину, чтобы она превратилась в фурию, способную на убийство? А может, он тоже, как и Максим, заставлял её… Фу. Мало она его покалечила, надо было убить.

Ленка не ужасалась мысли об убийстве. Почему-то уже не ужасалась. Но и всерьёз это обдумывать не хотела. Может, он, наконец, поймёт…

 –  Ленка! Вон он, опять стоит. Ты бы вышла к нему, поговорила? Муж всё-таки. Не чужой человек.

 –  Папа, я тебя умоляю! Я его боюсь! Да как вы не понимаете, боюсь! Боюсь до смерти!

 –  Я понимаю, он, конечно, очень тебя обидел, но ведь раскаивается же… Проставился на работе. У меня прощения попросил. Подумай.

 –  Папа, не надо, пожалуйста! Что я вам сделала?

Мало ей было слышать, как ревёт от ярости оголодавшая тварь в бездне – самые родные люди ей еще и канат раскачивают, не дают удержаться. Её словно подталкивали к смерти во имя спасения семьи. И Ленка при слове «семья» уже готова была сбежать куда угодно: поменять имя, паспорт, гражданство! С первым встречным бомжом на помойке согласилась бы, лишь бы вырваться из этого бесконечного состояния «ходи и оглядывайся».

Наверное, она так бы и сделала.

Но случилось иначе.

 

***

Была весна и был Ленкин день рождения. Она шла с работы позже обычного: по случаю праздника выпили с сотрудницами винца, ей подарили металлическую денежную жабу немалых размеров, упакованную в красивую цветную коробку с большим бантом.

 –  Говорят, в Китае такие лягушки приносят не только достаток, но и счастье. Поставишь дома, в рот ей положишь монетку – и жаба станет привлекать к тебе счастье!

А Ленке так хотелось счастья! Она тут же достала из кошелька монетку и вставила металлической жабе в рот.

 –  Правильно! – поддержали её коллеги. – Чего дожидаться?

Настроение у Ленки было почти хорошее. Ей было радостно еще и от того, что сегодня её не провожал остекленевший от ярости маниакальный взгляд – она его не чувствовала. Возле дома в этот день расцвела сирень, воробьи раскричались в этой сирени, солнце светило и весенний ветер ласкал кожу… Она свернула к своему дому и вдруг её горло схватила грубая рука. Он! Подкарауливал, таился в тени дома, в засаде сидел, словно хищник. Дождался.

 –  Вином воняешь, тварь… Таскаешься чёрт знает где…Веселишься? Что? Решила, что все твои проблемы кончились? В глаза мне смотри!

Он, роняя слюну, прошипел это ей в ухо, резко развернул к себе и запустил руку ей под юбку.

 –  Ну? Трусы намокли? Пошли, вспомним юность, как ты мне в тех кустах… а? Пошли, мужика хоть понюхаешь, а то мхом зарастёшь скоро…

От неожиданности, от отвращения, которое ледяной волной сдавило сердце, когда мерзкая грубая лапа стиснула её промежность, Ленка заверещала как резаная. Неожиданно даже для самой себя с размаху опустила на голову мужа коробку, в которой сидела жаба. В коробке что-то хрупнуло, Максим от неожиданности выпустил жену, и она из последних сил пхнула его от себя.

 –  Не! На! Ви! Жу!!!

Он отшагнул, невидяще схватился за голову.

 –  Не! На! Ви! Жу! Ненавижу тебя, урод!

И, собравшись с силами, она еще раз опустила коробку с жабой на голову мужа.

Потом чей-то крик:

 –  Ой, мамочки, убили!

Потом…

… Потом Ленка сидела в полицейском УАЗике. Из окна машины ей были видны только его ноги в черных грубых докерских ботинках. Остальное тело было закрыто какой-то тканью, и ткань эта в районе головы была пропитана красным. Кто-то составлял протокол, мама, стоя рядом с УАЗиком, утирала глаза концом косынки и причитала:

- Господи, что ж теперь люди-то скажут…

 А Ленка слышала только радостный птичий гомон в ветках распустившейся сирени, и блаженно улыбалась.

Была весна. Был её день рождения. Было тихое состояние счастья.