Ирина Звягина. Колесо Сансары.

Ляся сидела около стены, об которую разбила мобильник, размазывала по лицу слезы, вспоминала подробности и чувствовала только бессилие, злость и обиду.  А прежде, пока бабка была жива, Ляся относилась к ней с брезгливостью, как к лишайному животному. Это было неправильно, конечно, и Ляся всеми силами старалась не показывать этой неприязни, сдерживала свои чувства, улыбалась – и избегала встречаться с нею лишний раз. А теперь вот ревет в три ручья и злится.

Собственно, кем она приходилась старухе? Ни дочь, ни внучка, ни соседка, ни подружка, ни патронажная сестра, ни платная сиделка. Между ними была разница в минимум сорок лет.  Кто ей Ляся? Да никто. Обязана ли она была оказываться рядом в трудную минуту? А обязана ли была оказываться рядом в любую минуту, когда старухе становилось особенно одиноко? Ляся тогда этого не знала, и оттого ее мучила совесть.

Когда кто-нибудь спрашивал Лясю о старухе, ей приходилось упражняться в словесной эквилибристике, так чтобы и душой не покривить,  и фонтаном брани не взорваться. Двуличие ли это? Малодушие? Может быть, Лясе следовало высказать в лицо старухе все, что копилось в душе, все, что смущало, бесило и расстраивало, высказать – и уйти с гордо поднятой головой? Так это ей высказывали все, кто точно знал, что больше никогда не встретится с остановившимся взглядом ее слепых глаз. А на Лясю навязчивая бабка молилась с таким обожанием и умилением, говорила с такой надеждой в голосе, что язык не поворачивался вынести ей суровый приговор о ее глупости и пошлости. И Ляся проклинала себя последними словами за бесхарактерность, но покорно выполняла все, что требовалось от хорошо воспитанного добропорядочного человека. А та, счастливая, названивала Лясе по три раза за вечер, делясь словоблудиями и планами на завтра. Чем сильнее тянулась к ней липучая старуха, тем сильнее становилось отторжение. А когда начались еще и приступы старческого маразма, Ляся не выдержала и покинула ее навсегда.

Было ли это предательством? Как знать, но что-то от предательства в этом определенно было.

1

Выйти замуж – не напасть,

Каб за мужем не пропасть.

(Пословица)

Старуха  в паспорте значилась Энергиной Тимофеевной, и утверждала, что родилась 14 февраля, хотя паспорт говорил другое. И никто толком так и не смог  узнать, где именно она родилась. Ее мысль всегда блуждала, перепрыгивала подобно скачущей с ветки на ветку птице. Она говорила, что все ее родные – мать, отец, сестры – остались на Урале, и тут же рассказывала, как мать за руку привела ее в детдом и оставила там, а располагался этот детдом в Киеве. Оставив за скобками метрическо-географический ералаш, Ляся все время пыталась представить себе эту мать, сдающую в детский дом ребенка, который уже все понимает. Энергина – звучное, модное в тридцатые годы имя, но малышку предпочитали называть Нера. Так вот, Нера помнила, что когда уходила мать, она плакала и рвалась, но ее крепко держала воспитательница. Можно было бы предположить, что бабулечка заговаривается, ведь ей было уже около восьми десятков лет. Но она не заговаривалась и не врала, потому что рассказывала Лясе о себе не раз, и эти детали в ее рассказах не менялись никогда.

Получается, что в первый раз Неру предала родная мать. И это было именно предательство, потому что все остальные дети остались в семье. Отец был еще жив, когда будучи уже взрослою Энергина разыскала своих родных все там же, на Урале. Матери уже не было, и отец, глубокий старик, плакал и просил прощения, не в силах ничего объяснить. И Нера простила их всех, мертвых и живых. Она не поминала им зла, не упрекала в изломанной жизни, и это было особенно непонятно для Ляси, которая не умела и не считала нужным уметь прощать. А Нерочка  простила и до самого конца поддерживала с сестрами общение. Лясе это было известно, она сама неоднократно писала под диктовку старухи письма, и сама относила их на почту, и вслух читала присылаемые с Урала ответы.

Итак, перед войной Неру сдали в детский дом, а в 1941 году, когда бомбили Киев, эвакуировали в Узбекистан. Жизнь в детском доме и в мирное время не сахар, а уж во время войны, когда «все для фронта, все для Победы», и вовсе не жизнь. Старуха, утратившая чувство такта, рассказывала Лясе такие подробности про запоры, чесотку и гельминтоз, от которых мутило, хотелось встать и убежать подальше, но Ляся сидела, словно ее приколотили гвоздями, и глотала этот словесный яд, пока к горлу не начинали подкатывать тошные слезы. Она не могла даже перебить старуху, чтобы остановить этот словесный понос, мешала внушенная с детства благовоспитанность, граничившая с бесхарактерностью. Когда закончилась война, Энергине было чуть больше пятнадцати лет, она считалась совсем взрослой по тогдашним меркам, поэтому после ФЗО девчушку-подростка отправили работать на фабрику. Энергина не помнила ни названия фабрики, ни кем она там работала. То ли шелкомотальщицей, то ли хлопкопрядильщицей… Помнила только, что труд был тяжелым. Но теперь она получала зарплату и в общежитии, где обитали детдомовки, считалась богатой. Теперь у нее появились даже собственные тапочки, в которых она бегала на работу, и собственная кофточка, которой она делилась с подружками по необходимости. Проработав пару лет, она стала бегать на танцы. Молодость даже в самые невыносимые годы возьмет свое, и Нерочка каким-то непонятным образом ухитрилась похорошеть настолько, что на нее обратил внимание самый завидный жених фабрики.

Его звали Ян. Ему было 25лет. Он был сыном ну очень влиятельных родителей в этом узбекском поселке, и поэтому фронтового горюшка не хлебнул. Ян был высок, плечист, очень ухожен и занимал одну из тех должностей, которые ныне именуются итээровскими. На фабрике, где работали только женщины, он чувствовал себя как петух на птичьем дворе. Он знал о своей неотразимости и перебирал харчами, как только хотел.

На этом месте у Ляси всегда возникало желание поподробнее разузнать об этом Яне, выяснить хотя бы фамилию, но Энергина то ли действительно не помнила фамилии, то ли намеренно уклонялась от ответа. Она помнила, как была счастлива с этим красивым, нежным, уверенным в себе мужчиной. Она помнила, какие он дарил ей подарки, как долго добивался ее любви – аж целых полгода! Он ни в коем случае не был насильником или шантажистом, нет! Он был деликатен, но настойчив. Настойчив и одновременно очень деликатен. «Да, - думала Лясечка, - и сейчас бы перед сочетанием нежности и силы с капелькой робости не устояла бы никакая дурочка, что уж говорить про тогда!» С фронтов возвращались раненые, контуженные, безногие, сильно постаревшие солдаты, и даже таких оставшиеся вдовами молодухи расхватывали, как при Брежневе докторскую колбасу. А тут Узбекистан, сюда если кто и возвращался, то ему уже заранее родителями заготовлена была невеста или жена. Про мусульманский обычай иметь двух жен русским детдомовским девочкам никто не говорил, это было не по-советски. Поэтому нетрудно понять, с каким обожанием смотрели на холеного инженера женщины, мечтавшие о семье, или хотя бы о ребенке, пусть и без семьи. И нетрудно представить себе чувства неопытной девочки, которую некому было по-матерински предостеречь. А может, и было кому, да Нерочка ничего не услышала.

Нерочка замечала, что не один Ян проявлял к ней внимание, что постоянно около общежития караулил ее какой-то молчаливый узбек. Этот узбек всегда шел позади нее, провожая на фабрику, умудрялся сунуть ей в руки сверток с теплыми пирожками и, без звука исчезал. От подруг Нерочка узнала, что зовут его Искандер. И что работает он водителем грузовика. Дальше расспрашивать охоты не было, все ее мысли занял Ян.

А потом она поняла, что беременна. Для Яна такие известия, как видно, тоже были не в новинку, потому что пугаться он не стал, а деловито предложил ей денег. По меркам Нерочки, это была просто астрономическая сумма, но взамен ей надо было или избавиться от ребенка, или исчезнуть с фабрики.  Нерочка решилась взять деньги и исчезнуть. Вернуться в Киев. Почему-то казалось что там, в Киеве, ей непременно помогут. Ее рассчитали с фабрики, и все тот же Ян постарался сделать так, чтобы девушка получила максимально возможное выходное пособие. Собрав нехитрое имущество в маленький фанерный чемоданчик, Нерочка купила билет до Киева и больше никогда в своей жизни не видела Яна.

- Почему, ну почему вы не пошли  к его родителям? Может быть, они пожалели бы вас? Может быть, они не отказались бы от внука? Или хоть как-нибудь помогали бы материально?

Лясечка задавала эти вопросы  Энергине, но та ужасалась:

- Да что ты! Это же такой позор для него был бы!

- Но ведь он предал вас!

- Зачем ты так говоришь, Ляся, зачем? Он был очень хороший человек. Он же дал денег, я смогла потом сразу все приданое купить ребенку.

- Он откупился от вас! Элементарно откупился!

- Ты просто не знала его, а то бы не говорила так. Очень, очень был хороший человек.

Когда под мерный перестук колес кто-то вошел и по-хозяйски уселся на соседнее место, она сначала даже внимания не обратила. А потом почувствовала на себе тяжелый взгляд и обернулась. Искандер сидел рядом с ней и молча сверлил ее глазами.

- Куда едешь? – спокойно спросил он.

- В Киев.

- К родственникам?

- Нет.

Он достал из сумки пирожки и протянул ей:

- Рассказывай правду.

И она все ему и рассказала. Искандер слушал не перебивая, он вообще никогда не произносил лишних слов, молчал почти всегда. Она говорила – он кивал головой и поглядывал в окно. Когда стемнело, он взял ее за руку и сказал:

- Сейчас наша станция. Выходим.

- Но я же до Киева… - попыталась возразить Нерочка.

- Ты не поедешь в Киев. Ты будешь моей женщиной. Ты родишь сына и будешь жить в своем доме.

Он взял ее чемоданчик и направился к выходу.

«И бывает же так? – думала Лясечка. – Любимый человек вышвыривает тебя из своей жизни, словно сломанную игрушку, а кто-то незнакомый без единого намека на просьбу о помощи в единочасье становится на его место и делает то, что должен был сделать предатель. В наше время доверься незнакомцу – в самом лучшем случае тебя сделают рабыней, а скорее всего, просто убьют. И ведь никто бы ее не искал! А она не побоялась».

А она не побоялась. Ей в голову не пришло бояться. Она вышла вслед за Искандером на перрон забытого полустанка, где они переждали ночь. Искандер молчал, и она ни о чем не расспрашивала. А утром отвел ее в местный райком, о чем-то переговорил с каким-то заведующим, и их тут же расписали. Нера была уверена, что сейчас он поведет ее знакомиться с родителями, но случилось иначе. Муж поселил ее на съемной квартире, уплатив хозяйке за год вперед, и сказал:

- Пока ты будешь жить здесь. Я буду приезжать каждую неделю, привозить деньги и еду. Но ты роди мне сына.

И в течение целого года он регулярно приезжал, как мог, обеспечивал, иногда ночевал, и снова уезжал куда-то, объясняя это работой и занятостью. В положенный срок Нерочка родила мальчика, за это Искандер подарил ей дорогое кольцо и сережки, сам записал мальчика Виктором и пообещал, что через некоторое время познакомит ее со своей семьей. За год Нерочка привыкла к своему непонятному узбекскому супругу, научилась варить плов и манты, и расцвела как весенний цветок. Вторая беременность была воспринята Искандером весьма положительно, он стал бывать чаще, запретил ей  носить тяжести, накупил платьев, и если бы не неожиданный визит Джамили…

Джамиля вошла в квартиру Нерочки как хозяйка. Холодно взглянула на новорожденного сынишку, брезгливо отвернулась от казанка с горячим пловом. Искандер был в отъезде, и Нера почему-то подумала, что Джамиля его сестра. Всхлопоталась, пытаясь усадить гостью, напоить чаем, расспросить, что да как, сбивчиво объясняясь, почему раньше не познакомились… А Джамиля оказалась старшей женой Искандера. Женой по иману, по родительской договоренности, женой без штампа в паспорте, но с благословением муллы. Зачем она приходила? Может быть, из ревности. Едва осознав, что у ее мужа есть еще одна жена, Нерочка остолбенела, в ее детдомовском сознании не укладывался факт мусульманского брака по иману! Нельзя! Так быть не должно!

После того, как Джамиля ушла восвояси, Нерочка собрала вещи, сдала ключ хозяевам, и в тот же вечер уехала из Узбекистана, не пожелав объясниться с Искандером.

- Почему? Почему вы не захотели поговорить с ним? Он же был настоящим мужем, он…

Ляся ужасалась поступку Энергины, но та даже по прошествии стольких лет не видела в нем ничего особенного:

- А как я могла поступить еще?

- Вы могли бы сказать ему, что вас возмутил этот факт. Вы могли бы хотя бы в известность его поставить, ведь нельзя же просто так сбежать, бросив человека в полном неведении! В конце концов, он был отцом вашего ребенка!

- Витенька же не от него.

- А Саша?

- Ну а что Саша? Саша родился уже без него.

Развод с Искандером Энергина так никогда в своей жизни и не оформила. Все откладывала в долгий ящик, считая, что печати в паспорте – дело десятое. Детдомовке с двумя детьми могли помочь с получением жилья, с устройством  в ясли…

- Почему же с двумя? С тремя.

Энергина, словно слепая, снова наступила на те же грабли. Сбежав от Искандера, она добралась до Джамбула, а там продала подаренные законным мужем кольцо и серьги, и сняла жилье у вдового бухгалтера, которого звали Иваном. Бухгалтер строил дом и почти все время пропадал то на работе, то на строительстве, появлялся раз в неделю поесть и помыться. Ребенок ему не мешал, и Нерочка благополучно родила второго мальчика. Бухгалтер Иван помог оформить документы, а затем заделал дурочке третьего ребенка и тут же выставил за порог под тем предлогом, что дом достроен и сюда вскоре переедет его супруга с детьми. Откуда супруга у вдовца, Нерочка спросить как-то не сообразила.

Ляся думала, что, окажись она в положении Энергины Тимофеевны, не раздумывая сделала бы аборт. Без денег, без связей, без работы, без жилья, с двумя младенцами – куда могла податься женщина? А Энергина нашла выход.

Она отправилась в райком комсомола. Да, была раньше такая организация. Выложив какому-то ответственному секретарю свою историю, поплакала, попросила о помощи. И райком комсомола, словно добрая фея, направил ее на одну из комсомольских строек  с ходатайством о предоставлении ей, детдомовке, отдельной комнаты в общежитии. Энергину вместе с детьми и полусотней таких же молодых да ранних за счет государства перевезли далеко от Джамбула, туда, где возводились корпуса химических заводов и куда свозили «на поселение» проштрафившуюся воровскую шушваль, мелкое  хулиганье да водил, отбывающих наказание за аварии со смертельным исходом. Днем она вместе с другими разнорабочими месила раствор, вечером занималась малышами, пока не ушла в декретный отпуск. И хотелось бы сказать, что, родив третьего мальчика, Нерочка поумнела, но это было не так. Ляся на месте Нерочки зареклась бы связываться с мужчинами, отказалась бы о самой мысли о любви, о каком бы то ни было доверии. Ляся, трижды обжегшись на молоке, даже не взглянула бы больше в сторону воды! Только не Нерочка.

2

За всякое дело придётся ответить,

Неправду не спрячешь в потёмках:

Сегодняшний грех через десять столетий

Пребольно ударит потомка.

(Мария Семенова, «Волкодав»)

Она снова «вышла замуж». К этому времени все три ее мальчика уже ходили кто в сад, кто в ясли, а сама она все так же горбатилась на стройке  разнорабочей. В комсомол Нерочка просто влюбилась, да и как было не влюбиться в то, что реально спасло от голодной смерти! Она числилась в заводской комсомольской ячейке редактором стенгазеты и каждый месяц рисовала поздравительный листок с бессмысленными стихами в честь какого-нибудь именинника. Да и Бог бы с ними, со «стихами»! Пусть бы они были еще в три раза хуже и бессмысленнее, лишь бы жизнь ее не была полной бессмыслицей!

Так думала Лясечка, в очередной раз пригвожденная старухиной исповедью к продавленному креслу. Энергина не видела выражения Лясиного лица, а если бы и видела, то словесного потока это не остановило бы.

С Васей она познакомилась в комитете комсомола: она рисовала стенгазету, он зашел, чтобы занести какие-то коробки. Вася был старше ее на пять лет и уже крепко выпивал, но у руководства числился на хорошем счету и вскоре должен был получить однушку в новом пятиэтажном доме. Ему очень понравилась простодушная улыбчивая девушка, и он вечером пришел в заводское общежитие, чтобы повидать ее еще раз. Его не смутил факт наличия трех мальчиков, мал мала меньше, зато приятно удивило трудолюбие девушки и то, что она не скорчила из себя недотрогу. Через неделю он к ней переехал, а через год она родила ему дочку.

Ляся хоть и понаслышке, но знала, как относились после войны к таким как Нерочка. Их презрительно именовали «одноночками», а в общежитии и похлеще. А ведь казалось бы – в огромном людском муравейнике, где никто не свят, где у каждого по три скелета в шкафу, где через ночь то пьянка, то поножовщина, кому какое собачье дело до очередной одноночки? Кого цепляют чужие проблемы с неоформленным разводом, сожительством, внебрачными детьми? Но «общественному мнению» рот не заткнешь, и Нерочку презирали точно такие же маргиналы, как и она сама. Когда у нее родилась младшая Любочка, Вася официально признал себя ее отцом, и получил от государства уже не однушку, а двухкомнатную квартиру и сразу перетащил туда Неру со всеми детьми. Он не делал различия между своей дочкой и мальчиками Неры, он всех принял, как родных детей. С ним Энергина Тимофеевна прожила больше полувека как один денечек, так и не оформив никогда отношений.

Пятьдесят лет в любви и согласии с пьющим человеком, который при всем своем трудолюбии зарабатывать не умел. И они жили, вели нехитрое хозяйство, завели собаку и кошку, и в квартире постоянно теперь стоял густой дух домашних животных, кислого молока, табачного дыма и перегара. И это было то, что в сказках называется «долго и счастливо».

И здесь же подрастали дети.

На стене убогой квартирки над проеденным молью ковриком с оленями висели три мальчишеских портрета. Давно-давно, на заре эры фотошопа, в Советском Союзе делали такие портреты: у всех детей, независимо ни от чего были ярко-голубые или темно-карие глаза, сочные розовые губы и строгие внимательные взгляды, словно у маленьких пророков, смутно провидевших грозное грядущее. Три мальчика на портретах выглядели ангелочками в белых рубашечках, с аккуратно причесанными головами, похожие друг на друга лишь тем, что всем было по десять лет. Справа – Витя. Лясечка, глядя на этого ангелоподобного мальчика, ужасалась, слушая откровения о нем Энергины Тимофеевны. Но для самой рассказчицы в том, что она говорила, не было ни удивительного, ни предосудительного.

- Витя у меня самый послушный был, самый добрый. Всегда мне помогал по дому. И за сигаретами для Васи сбегает, и за хлебом, никогда не отказывался. А как восьмой класс окончил, то сразу же пошел профессию получать.

- А почему в девятый класс не пошел?

- Что там делать, в девятом классе? В училище ведь все равно все то же самое, что и в школе. Плюс специальность. Он еще учился, а уж каждый месяц деньги домой приносил.

- Стипендию? – с надеждой спросила Ляся.

- Нет, у них с мальчиками из училища такая компания была, они каждый вечер гуляли, и у Витеньки всегда были свои деньги. Никогда у меня не просил. Наоборот, еще и меня спрашивал, не надо ли чего домой прикупить.

Ляся поняла, что ангельская внешность была красивой маской, и маска эта прикрывала малолетнего вымогателя. Витеньку вскоре посадили. Сначала в колонию для несовершеннолетних за какое-то мелкое правонарушение, а второй раз уже за бандитизм.

- Как за бандитизм?

- Да, - с гордостью кивала Энергина, - он у них самый главный был. Его все слушались. Он мне много помогал. Пока Витя жив был, я никогда не думала, чем семью кормить, всегда деньги дома были. А потом его убили.

Он погиб в бандитской разборке, и его банда устроила роскошные по советским меркам похороны: с оркестром, с красным флагом впереди гроба, с множеством венков и с поминальным обедом в ресторане. Это был единственный раз, когда Энергина попала в ресторан. Старуха вспоминала об этих временах с такой нескрываемой гордостью, как будто погибший сын ее был не бандитом, а по самой малой мере космонавтом. И Лясечка, слушая ее, никак не могла понять: неужели же Энергина совсем не горевала? Ну, вот не было в ее рассказе материнского горя, не было сожаления, ничего не было – кроме гордости за старшего сына.

Через год после гибели Витеньки какие-то пьяные отморозки забили насмерть и среднего Сашу, который возвращался поздно со свидания. Саша, смуглокожий, темноволосый, с явной примесью восточной крови, юноша, в противоположность старшему брату, закон не нарушал. Просто не повезло: приняли за кого-то другого и удар ножа оборвал жизнь и второго сына. Только теперь Энергина ощутила утрату! У гроба Саши она рыдала и билась, ей вызывали «скорую помощь», кололи реланиум, и удерживали, чтоб не кинулась в могилу за покойным. Его похоронили рядом с братом. Теперь уж не было ни флага, ни оркестра, ни богатых поминок, но это было такое горе, справиться с которым семья не смогла. И без того крепко попивающий дядя Вася потерял берега, пристрастилась к рюмке и младшенькая Любочка. В довершение всего в тюрьму угодил и последний сын Алексей за нанесение кому-то тяжких телесных повреждений.

- И что с ним? – с осторожной надеждой спросила Лясечка.

- Зарезали его там, в тюрьме, - кивнула Энергина.

- Зарезали? – ужаснулась девушка.

- Да он и там с кем-то поссорился из-за игры в карты, его ударили ножиком. Или не ножиком, а чем-то заточенным. Он в тюремной больнице и умер. А мы с Васей потом его тело привезли и здесь похоронили, рядом с братьями. Так они все трое вместе и лежат.

Из-за этого непроходимого благодушного спокойствия Лясе хотелось схватить ее за плечи, и трясти до тех пор, пока не вытрясется из нее слепота, непроходимая душевная слепота, мешавшая Энергине осознать, что все эти одинаковые смерти – это не просто трагическое совпадение! Что есть какая-то страшная закономерность, грозный вселенский закон. И этот закон такого же рода, как и физический, если бы кто-то попытался сформулировать его, то в определении непременно стояло бы слово «всегда»: бутерброд всегда падает маслом вниз, сила действия всегда равна силе противодействия, и тому подобные.

Много раз прокручивала она в мыслях откровения Энергины, и не оставалось у нее сомнений, что жестокая, как бандитский нож, закономерность выглядит так: предательство всегда влечет за собой смерть. Ибо непростимый это грех – предательство.

Фотографии Любы рядом с портретами мальчиков не было. И Ляся подумала, что для Энергины эти три детских портрета – своего рода иконостас. Троица. Поэтому и нет места живому ребенку среди погибших. И точно, фото Любочки стояло в рамочке на одной из полок серванта. Десятиклассница, в белом фартуке с букетом ярких астр весело улыбалась с портрета.

Сразу после школы Любочка забеременела от женатого мужчины. Тесная квартирка пополнилась еще двумя членами семьи – у Любы родились двойняшки, мальчик и девочка. Люба, конечно, пыталась чего-то добиться от своего женатика, но тот лишь пожал плечами:

- Не собираюсь я разводиться! Материально помогать не отказываюсь, и на работу могу Любу устроить, секретарем. Непыльная работа, не надорвется, и премия каждый месяц, и пособие помогу оформить как матери-одиночке. Но на большее не рассчитывайте – у меня семья.

Женатик не солгал: он и вправду помог своей бывшей пассии с работой и с оформлением документов, он подбрасывал ей денег, пока не понял, что Люба приучилась пить. А потом потерял к ней всякий интерес. Повстречав очередного женатого бабника, Люба намертво вцепилась в него и укатила куда-то в поисках своего счастья. В конце концов, после стольких страшных потрясений, осталась Энергина с двумя внуками на руках, и с мужем, у которого на почве алкоголизма уже начинались припадки эпилепсии.

3

«Сансара рассматривается как

мирское существование, полное

страданий и мучений».

Джайнизм

И вот только теперь Энергина стала задумываться: а почему все так сложилось? Ей было уже сильно за пятьдесят, и при полном неумении анализировать чьи бы то ни было поступки, она тем более не смогла бы критически оценить собственную жизнь. Оставшись у разбитого корыта с двумя малышами на руках, с подорванным здоровьем, с больным и пьющим мужем, с пенсией, которой никогда не хватало, она почувствовала необходимость снова переложить на кого-нибудь ответственность за свою судьбу. И так же, как когда-то в юности ходила просить помощи в райкоме комсомола, сейчас она отправилась искать помощи в религии. В сектантской общине бесплатно можно было набрать разного тряпья в качестве гуманитарной помощи, это обстоятельство определило и выбор молельного дома. Ну, и какое-никакое, а все-таки общение. Что же касается веры – какая уж тут вера. Просто повод.

Лясе тогда выпал не лучший день в ее жизни. Она была расстроена и хотела только чтобы ее не трогали хотя бы пару часов. На этом собрании она была случайным гостем, да и, помимо всего прочего, молитвенные дома  были теми немногими «частными предприятиями», у которых были деньги на отопление своих помещений. Поэтому, не разделяя их убеждений, Ляся все-таки воспользовалась бесплатной возможностью не шататься по зимним улицам, а провести время в тепле и относительном одиночестве. Сидела в углу, слушала проповедь. Красивый мужчина в костюме и при галстуке красиво рассуждал о воздаянии за грех и о раскаявшейся блуднице. Ляся слушала вполуха,  мысли ее занимала не проповедь. Она смотрела на пастора и думала о том, что встретить теперь приличного непьющего мужчину для создания семьи можно разве что среди руководителей сект, а таких на городишко с десяток разве. Да и эти новоявленные «святые», «старейшины», «пасторы», тоже, скорей всего, лицемеры. И еще думала о том, как было бы здорово самой обрести крепкую веру, которая поможет все преодолеть с улыбкой и благодарностью. Мысли ее становились все красочнее, все нереальнее, а голос проповедника все тише и тише…

Проснуться пришлось от того, что кто-то тронул ее за плечо.

Бабушка в светлом платочке с сильно слезящимися глазами осторожно заглядывала ей в лицо:

- Вам плохо? Плохо? Пойдемте ко мне, я вас чаем напою, пойдемте.

Это была Энергина Тимофеевна. Ляся сонно повиновалась. Толком не проснувшись, она потопала вслед за своей новой знакомой, вдруг поверив, что все люди братья, и вот оно, подтверждение библейской истине. Пока  шли, Ляся не слишком вслушивалась в бабкину болтовню и все представляла себе бедненькую, но чистенькую квартирку с домоткаными половичками и с кружевной накидочкой на ламповом телевизоре, в которой должна была бы жить вот такая верующая старушечка. Двое внуков? Мальчик и девочка? Ее воображению представились школьники, воспитанные и благонравные, которые дисциплинированно сидели за обеденным столом и готовили уроки. Собачка? Ляся улыбнулась, представив себе умненького двор-терьерчика, радостно тявкающего при виде хозяйки…

Но реальность отличалась от Лясиных картинок, как заплесневелый хлеб от тульского пряника. В прихожей их встретила старая овчарка, у которой, судя по гнилостному запаху, давно отказали задние лапы. Она выползла из-под вороха лежалого тряпья в углу и заскулила. То ли просилась в туалет, то ли умоляла, чтоб  усыпили.

- Что с ней? – ахнула Ляся.

- Старенькая уже, ножки у ней болят. Вася придет, погуляет с ней. А ты проходи на кухню, посиди со мной.

- Ба, кто там? – послышался откуда-то из глубины квартиры визгливый и недовольный девчачий голосок.

- Это ко мне, Валюшка, ко мне. Мы мешать не будем, мы на кухне посидим, - заискивающе отозвалась Энергина и быстренько прикрыла в комнату дверь.

Собака, поняв, что никто не собирается уделять ее страданиям время, закрыв глаза и натужно дыша заползла обратно в свой угол и замерла там, как от быстрого бега. Ляся, обводя глазами часть прихожей и кухоньку, в которой белили и красили еще при Союзе, быстро трезвела. Она спрашивала себя: «Куда я попала? Как меня вообще сюда занесло? Что это – дом верующего человека или сбор блатных и шайка нищих?» Вонь, грязь, визгливый хохот, липкие чашки в которые услужливая бабуся напузырила кипятку и бросила пакетик сучьев пополам с угольной пылью – все здесь не вязалось с понятиями религии и веры. Щелкнул ключ в замке и в прихожей снова раздался собачий плач, который можно было бы перевести так: «Добейте уже, чем так мучиться».

- А вот и Гришенька, внучок мой, - всполошилась Энергина Тимофеевна, - Гришенька, сыночек, выведи Жульку, а? Она со вчерашнего дня не гулямши… Гришенька, да что ж ты… Ах, горе какое… Иди в комнатку, приляг, поспи… Ах, Господи…

Ляся видела, как бабка помогла пройти в комнату неразутому и нераздетому пьяному парню,  слышала, как он рухнул на расскрипевшийся диван и послал Энергину «куда Макар телят не гонял».

Энергина вернулась, как ни в чем не бывало, без тени огорчения, словно все происходившее было в порядке вещей.

- Это внучок мой, Гриша. Устал очень. Ты пей чай, девонька, ты рассказывай… Может, тебе переночевать негде? Так оставайся у меня…

- Что вы… нет, я… все в порядке. Я просто… с работы, устала… вот и… А так все хорошо.

- Да? Ну и славненько. И хорошо, что все хорошо. Ой, Вася пришел!

В замке снова щелкнул ключ. Сухонький маленький мужичонка с редкими волосами, с недельной седой щетиной на щеках и в галошах сорок пятого размера поставил на стол пакет, в котором звякнула поллитра, и, не говоря ни словечка, поволок  несчастного пса на улицу.

- Это мой Васенька, мой муж любимый. Я ему стихи сочинила, хочешь послушать?

Не в силах больше выносить этот елейный смрад, Ляся простилась и ушла. Так началось их знакомство.

Сколько раз потом бесхребетность и неумение сказать «нет» приводили Лясю на порог этого дома? Она не в силах была отказаться: помочь дотащить сумки, купить лекарства, вызвать и встретить «скорую помощь» для дяди Васи, которого накрывал эпилептический припадок… А потом по часу переваривать рассказы об Узбекистане, Джамбуле, о вечной нехватке, и слушать стихи-нескладухи о лучшем в мире муже, о самом добром внуке, о лапочке-дочке и благородном сыночке. А у вас-то повернулся бы язык отказать старой полуослепшей женщине, которую пьяный внук пытался утопить в ванне? Или заполнить расчетные книжки по оплате коммуналки и, чего уж, заодно сходить и заплатить? А на обратном пути купить кое-какие продукты? Вынести мусорные пакеты?

А кто откажется помочь слепой, убитой горем бабке организовать похороны горячо любимого мужа, если сама она не в состоянии уже выйти из дома? Сыновья убиты, дочь неизвестно где, внук-алконавт, соседки хором открещивались от «сектантки» –вы смогли бы в помощи отказать? Ляся, разрываясь между двумя работами и собственной семьей, чтобы посидеть с Энергиной, выслушать очередной ее рассказ, стих, жалобу, написать письмо родственникам или ходатайство в исполком... У нее больше не было возможности сбежать куда-нибудь, чтобы часик провести в уединении, и Ляся не раз «добрым» словом поминала тот день, когда ей пришло в голову погреться в уголочке на собрании сектантов. Только сейчас она вдруг осознала, что Энергина-то после их встречи больше в секту не ходила ни разу. Впрочем, и правильно: ей теперь заменяла Ляся.

А потом и внук, будучи в сильнейшем подпитии, вышел на балкон да и рухнул вниз. Это была последняя смерть, которую довелось пережить старухе. Ляся видела тогда, как сильно подкосила бабку эта смерть. А куда девалась внучка? А Бог ее знает, она не помнила. Энергине было уже сильно за восемьдесят, она ничего не видела, плохо соображала, заговаривалась. В такие моменты на нее накатывала страшная тоска. Всю жизнь бабка прожила в окружении чуть ли не цыганского табора, всем была нужна, обо всех заботилась, а сейчас ей и слова сказать не с кем. Даже Ляся все чаще отговаривается усталостью и занятостью…

 Однажды Энергина попросила:

- Лясечка, детка… надо бы как-нибудь нам с тобой на кладбище съездить. Мальчиков навестить, и Васеньку моего незабвенного… И надо бы написать заявление, чтобы ты и меня возле него похоронила… Напишешь?

- Да я уж писала. Отказали.

- Почему?

- Я же говорила, не муж он вам, и потому…

- Как не муж? – испугалась старуха и замахала руками. – Ты что такое говоришь? Муж! Я всю жизнь с ним прожила! И все подтвердят!

- Жизнь прожили, а в паспорте у вас другой муж. Не позволят вам место с ним рядом.

- Да кому какое дело до моего штампа в паспорте? У меня свидетели есть, спроси кого хочешь.

Ляся вздохнула, она уж не первый раз ходила по инстанциям с этим заявлением, но чиновникам было плевать на любовь и соседей, чиновников интересовали только ксерокопии документов.  

- В понедельник на кладбище поедем. У меня выходной, такси возьмем… Может, цветов купить?

- Почему выходной в понедельник? Что за непорядок? – заворчала старуха. – Раньше такого не было. Раньше, вот я помню…

И снова потянулись густые собачьи слюни – воспоминания с пятого на десятое о том, как удивительно правильно было в одна тысяча девятьсот лохматом году, когда и трава зеленая, и чебуреки вкусные, и Искандер… Ян… Васенька.

Ляся поглядывала на часы и думала о том, что в понедельник  у них с мужем были совсем другие планы. Как объясняться? Снова придется обидеть его. Или обидеть Энергину, которая, возможно, в последний раз в своей жизни постоит у родных могил. Выбирай, Ляся…

Выбор без выбора.

Понедельник выдался сырой, сеялся мелкий дождичек, временами налетал пронизывающе холодный ветер и продувал кладбище насквозь. Ляся с трудом довела слепую бабку до трех могил, одна подле другой.

Виктор Искандерович, Александр Искандерович, Алексей Иванович – все Рашидовы.  А далеко в стороне еще две могилы: Василий Николаевич и Григорий Витальевич – оба Решетовы. Слепая старуха с трудом добралась до серых могильных памятников и принялась гладить их, словно они были живые. Она что-то говорила им, Ляся не слушала. Энергина обласкала каждый камень, поцеловала фотографии, поплакала… Ляся стояла столбом, не имея сил пошевелиться. Она боялась разрыдаться, потому что надо было еще и домой доставить слепую Энергину, раздеть ее, согреть ей ноги, чем-то накормить. И помянуть вместе с ней ее мальчиков… Но Ляся не чувствовала в себе больше сил.  Душа ее отказывалась испытывать сострадание, доброту, отказывалась быть благовоспитанной и порядочной. И Ляся давила в себе поднимавшееся чувство, которое иначе как бунтом было не назвать. Она кусала губы, и еле сдерживалась, чтобы не выпустить наружу неприязнь и злость. Один вопрос ее сейчас бесил: почему я? Почему именно мне досталось носиться с чужой старухой? Почему ни на кого другого, а на меня это свалилось?

Дождь припустил сильнее, все вокруг тут же раскисло и  обе женщины с трудом добрались до дома. К себе Ляся вернулась, когда уже совершенно стемнело, в грязи, совершенно обессиленная.

- Не могу больше, - плакала она на плече у мужа. – Ну, не могу я… Что я, священник? Или сиделка-компаньонка? Или родня какая-нибудь? Сил нет, веришь?

Муж, чуть приобняв ее за плечо, осторожно предложил:

- Ну если так невмоготу… Ну, откажись. Один неприятный разговор выдержишь, зато себе врать перестанешь. А то ведь замкнутый круг какой-то получается…

- А я разве вру? – обиженно поджала губки молодая женщина. – Да я к ней со всей душой…

- Ну, перестань. Передо мной можешь не притворяться. Каждый раз как приходишь оттуда, как с цепи срываешься на всех. А так – откажешься, ей патронажную сестру какую-нибудь назначат от центра по обслуживанию пенсионеров.

- Я срываюсь? Я? Да когда это я на тебя срывалась? Да если я тебе рассказываю… это же… я же делюсь с тобой! А ты… а ты…

- Ладно, ладно. Я понял. Давай, раздеться помогу, а то ноги вон мокрые совсем…

4

Любое, даже несущественное деяние,

слово или мысль оказывают

влияние на жизнь человека.

(Шестой Закон Кармы)

После кладбища, после того, как все сопли были размазаны, Ляся словно перешла «точку невозврата». Какую-то неосязаемую грань.

Энергина стала так стремительно дряхлеть, что за две недели состарилась на десять лет. Она больше не узнавала Лясю, не желала открывать ей дверь, обвиняла в воровстве, поднимала скандал всякий раз, как кто-то звонил в ее квартиру. Всему на свете бывает конец, решила Ляся. Она написала письмо уральским родственникам несчастной бабки, в котором категорически отказывалась досматривать старуху и требовала предпринять какие-нибудь шаги. Да, она именно в таких тонах написала это письмо, в категоричных и требовательных. Очень злое письмо.

Вот и все. Замкнутый круг был разорван. Это тяжелое колесо ответственности больше не накатится на нее, не придавит своей неотвратимостью. Она уже не позвонит среди ночи с просьбой послушать ее новый словесный опус. Она не будет больше поить ее чаем «пятый сорт еще не брак». Больше не придется содрогаться от миазмов ее квартиры, не придется насиловать себя, проводя время с ней и ее воспоминаниями. Не будет исповедей, счетов, писем, глазных капель и ощущения, что тебе навязали на шею неблагополучную родню. Теперь точно все. Отдыхай, Ляся.

От мысли о том, что больше не будет испытываться на прочность ее терпение, так обрадовала, что захотелось сделать что-нибудь этакое! Чтоб не на каждый день. Что-нибудь праздничное, не котлетно-макаронное, не дежурное. Радость освобождения от навязанного долга порядочности вдруг как-то опьянила, подхватила и понесла прочь от привычного магазинного маршрута. В этот миг думать от том, что будет с преданной слепой бабкой до появления в ее доме какой-либо помощи – не хотелось. Совсем не хотелось. Пусть как-нибудь. Как угодно. Но круг в сознании Ляси уже был разорван и возвращаться туда даже на короткое время, необходимое для появления патронажа или родни, она не собиралась. Она ушла совсем. Или, если хотите, сбежала.

Ляся почти бегом помчалась домой. Она так торопилась подготовить все для того, чтобы вечером с мужем отметить свое освобождение, что не сразу заметила, что в доме что-то неуловимо изменилось. Что-то на уровне тонких материй. Что-то такое присутствовало в квартире, чего не было раньше. Что-то, чему нет названия.

Звуки. Да, вот что изменилось – звуки. В квартире присутствовала пустота, создававшая гулкость звуков. Еле слышную, но все же гулкость, так бывает, когда из комнаты выносят мебель. Что не так? Ляся, покрываясь липким потом, заметалась по дому – что не так? Вещи на местах. Мебель. Деньги. Заначка. Шкатулочка с парой колечек и сережками. Что, что не так??? Ляся испуганно схватилась за мобильник и лихорадочно набрала номер мужа. В ответ – длинные гудки. Он не брал трубку, это было непонятно, но в принципе объяснимо: может, вышел куда-то? Или неудобно говорить? Сам перезвонит.

 Он не перезванивал. Он снова и снова не брал трубку. Ляся запаниковала и на всякий случай трясущимися пальцами набрала ноль-три. Нет, успокоили там, не поступал. Ноль-два? Нет, и там не отмечен. Когда телефон завибрировал в ее руке, Ляся едва не выронила его от нервного напряжения.

- Алло?

Голос мужа был приглушен немного, словно ему было неловко разговаривать.

- Ляся…

- Ой, слава Богу, это ты. А то я чего-то… Слушай… А ты где сейчас?

- Ляся…

- Ты скоро придешь? Я тебя очень прошу, - затараторила она, боясь, что муж ее перебьет и она не скажет всего до конца, - я тебя прошу очень, приди сегодня пораньше. Мне очень надо… Ты поймешь. Энергину помнишь?

- Помню. Ляся…

- Ты не говори ничего, ладно? Я сама тебе сейчас… Я решила, что ты прав. Я написала ее родственникам на Урал, пусть заберут ее, а я – всё! Понимаешь? Я туда больше ни ногой, я…

- Ляся, - почти умоляюще перебил муж.

- Ты совершенно прав, это оказалось так просто! И, главное, честно, теперь врать не надо, и мне так хорошо, что петь хочется. Ты же меня понимаешь, да? Да?

- Ляся!

Наконец она услышала его. Услышала эту нетерпеливую нотку в голосе.

- Я тебя прошу… Успокойся. Ты там как… ты лучше присядь. А то…

- Что?

Голос ее сел и она вдруг поняла, что он сейчас скажет. Она поняла, откуда это страшное ощущение пустоты в доме, в мире, в душе. Она вдруг ощутила себя беспомощной слепой, которой уже никто никогда не позвонит, и сама она никуда не дозвонится, и никто ее слушать больше не желает, и никому она не нужна. Она заплакала еще до того, как он заговорил.

Телефон врезался в стену, развалился на кусочки и замолчал.

- Преда... ааа... тель, - рыдала женщина, размазывая косметику по лицу, - преда… ааа…

А когда закончились слезы, она вдруг вспомнила, что старуха не была ни злой, ни вредной, ни излишне придирчивой. И, будь у нее в порядке зрение, она не была бы и так назойлива. Но во всех ее словах, поступках, в ее упрямом желании каждую минуту общаться с Лясей было столько елейной навязчивости, столько бесцеремонного стремления удержать человека возле себя, столько раболепной уничижительности, что хотелось бежать на край земли, зажмурясь и заткнув уши. Неужели же и он, он тоже  испытывал эти чувства? Только уже по отношению к ней, к Лясе? Сама она не выдержала и покинула беспомощную бабку навсегда. Было ли все это предательством? Теперь Ляся точно знала ответ

Круг не разорван, да и не замкнутый это круг, по которому она мчалась как белка, не в силах остановить сумасшедшее кружение. Это даже не тяжелое мельничное колесо, крушащее и разрушающее души, семьи, жизни и даже страны. Это водоворот, омут, втягивающий в себя любого, кто окажется рядом. И нет спасения из этого водоворота, увлечет он в бездну, во тьму, в безнадегу. Энергину толкнуло в этот водоворот чужое предательство – и она уже не имела сил выбраться из этого круга предательств и расплат. И втянула в свой водоворот Лясю, и Ляся втянет кого-то, и этот кто-то потянет других и третьих, и так будет до бесконечности. А будет ли выход из этого круга, Бог весть.

Ляся  проплакала до конца этого страшного дня, сидя около стены и не имея сил собраться с мыслями. Она почти уснула там же, на полу, жалея себя, несчастную и одинокую, и неожиданный щелчок ключа в замке заставил ее содрогнуться всем телом.

Муж!

Ляся вскочила, не зная, что подумать. Наскоро стирая слезы со щек, она набросилась на него с вопросами, но муж, не слушая ее, не разуваясь, устало сел в прихожей на пуф и прикрыл глаза.

- Ляся, я тебя очень прошу… заткнись, а? Честное слово, уже не до твоих истерик.

- Истерик? – у нее перехватило горло. – Истерик? Ты…

- Валерка в реанимацию попал.

Пустота, едва-едва ощущавшаяся до этого известия, теперь стала огромной, размером с целую Вселенную, космическая какая-то пустота, вакуум, в котором нет даже глотка воздуха.

- Что??? Как?

- Я в реанимации у него был. Его зашивали долго, я там ждал…

- Что зашивали? Да что ты такое говоришь? – заорала Ляся, трясясь как в ознобе и уже зная, что он сейчас скажет.

- Нашего сына, Валерку, на улице ударил ножом какой-то отморозок. Он в реанимации. Так тебе понятно? Дура.