Ноги скользили
по мокрой глине. На белые кроссовки налипала прелая листва, комки грязи и
мусор: фантики от конфет, рваные и полусгнившие салфетки, какие-то обрывки
целлофана…
Но Аля не
замечала этих мелочей, так же как и не замечала шлёпающего по капюшону ветровки
дождя. Как и то, что дождь, смешиваясь со слезами, стекал ей на щёки, губы, подбородок солёной влагой, спадающей потом
даже не вниз, а в никуда.
«Ку-ку. Ку-ку…».
Где-то в ветвях одиноко стоящей посреди небольшого деревенского кладбища
берёзы, ликовала кукушка.
«И чего ты,
дура, кукуешь? – мысленно спросила её Аля. И мысли у неё были под стать погоде,
тяжёлые, как свинцово-сизые тучи на небе, и сырые, как туман в голове. – Кому кукуешь?
Некому тут считать года. Никто не слышит. Спят все. И просьба не беспокоить…».
Не было в её
мыслях ни досады, ни боли, ни горечи, ни других каких-либо присущих этому
унылому месту чувств. Она и себя-то не слышала. И как ей казалось – не мыслила она
вовсе, и не дышала, и не жила…
Ни к чему ей это
было – жить. Ведь весь смысл её жизни был похоронен здесь, на маленьком
кладбище глухой таёжной деревеньки.
Аля дошла, а
может и не дошла – проскользнула бесплотной тенью до старенькой скамейки, грубо
и неумело сколоченной уже много лет назад, неизвестным ей «умельцем» и присела.
Неважно, что скамейка была мокрой отдождя, не важно, что и сверху моросило, всё
теперь было для неё неважно, как и она сама, глядящая перед собой и невидящая
ничего, кроме креста и свежего холмика могилы под ним. Нет света, нет тьмы, нет
чувств, нет жизни. Ничего нет.
«И
меня нет, – думала Аля. – Я себя выдумала. Или нет, не так. ОН меня выдумал. Нарисовал
мой образ на картинке. Придумал имя, придумал мне жизнь: дом, родителей,
чувства: переживания, радость, смех, слёзы, горечь, любовь… На том всё и
завершилось. Картинку порвали и выбросили во вселенскую корзину с мусором. И
сожгли. И пепел развеяли. К чему рисовали? Зачем выдумывали? Всё какие-то
детские игры. А мне, ЕГО игрушке – больно. Больно? А что такое больно? Когда
тебя нет, то и не больно вовсе. А ещё эта кукушка…»
Аля
вздохнула, судорожно, с всхлипом, втягивая слёзы, словно пыталась вместе со
слезами, вернуть в себя, хотя-бы частичку своего утерянного я.
Дождь
капал с самого утра, но Але было всё равно. Ей не хотелось оставаться дома
одной. Одной. Так непривычно и гулко отдавалось в ней это слово. Одна… Словно ударили
в колокол. И хотя не одна она жила, в доме было полно народу: свёкор со
свекровью, деверь с женой и двумя детишками…но не было его, а значит, она
осталась одна. Да и не её это теперь дом. Чужой. И хотя относятся к ней сейчас
как родной, и не гонит никто, и обращаются как с хрустальной вазой, но она-то
понимает, что всё это пройдёт. Как только их боль потери сына и брата
развеется, то придёт удивление. Как, она ещё здесь? Почему? Ведь его уже нет, и
её ничего не держит в этом доме…Аля понимала что надо что-то делать уже теперь,
куда-то идти, искать где жить, как жить… Но не могла. Не могла она сейчас
бросить и этот крест, и этот холмик под ним, и себя, ту кем она была совсем
недавно. Ещё слишком мало времени прошло…
Сорок
дней. Так мало. И так много. А много ли было до них? Два года беспредельного
счастья. Много это или мало?
«Кукушка,
кукушка, скажи, много ли лет любви у меня было? Сколько? Один, два, три…–
считала Аля, – пять, шесть. Дура ты, кукушка, много насчитала. Не было у меня
этих шести лет любви. Два только и то, как один миг». Сердце словно замерло,
вспоминая…
Кто
знает, когда приходит любовь? Весной, зимой, осенью или летом? Никто не знает,
потому, как приходит она, когда ей вздумается. Может нагрянуть утром, а может
вечером или ночью… Кто знает, когда её ждать? Вот и Аля не знала. Жила себе и
жила. Как и положено жить девушке в свои двадцать лет. Училась, работала,
встречалась с друзьями. Снимала комнату пополам с подругой. Была в свои
двадцать независимой как от родителей, так и от чужих мнений и правил. Правила
устанавливала себе сама, и сама же следила за их выполнением. Их было немного, и
все они сводились к двум. Работа и учёба – нерушимо, свободное время – свято.
Правда, не всегда всё после того, что было свято, оставалось нерушимо, но это
мелочи. С ними Аля справлялась легко и просто. Просто придумывала очередную
жалостливую историю для начальства и учителей. И ей верили. Как не верить такой
милой девушке! Аля и правда была милой. Светленькая, тоненькая, высокая,
стройная – модель, а не продавщица отдела парфюмерии. Мужчины, глядя на неё,
иной раз забывали, зачем их занесло, в сей рай запахов и подарков. Але
нравилось производить на них впечатление. Нравилось бегать на свидание и
принимать подарки. Кокетничать и слушать признания. Давать обещания и не
выполнять их.
Ах,
Аля, Аля, если бы ты тогда знала, чем всё это закончится!Даже спустя шесть лет,
она не желала вспоминать. А ведь всё началось так невинно…
Гоша просто засыпал её подарками. А потом
потребовал плату. Вот дура-то! Нет бы, сразу догадаться, что бесплатно только
рожают. Она и родила. Дорого заплатив тем самым Гоше за его богатые дары. Но
Гоше ли? Прибрав её к рукам, он держал Алю при себе как собственность.
Оплачивал все её прихоти и при этом не позволял ей шагу ступить без его ведома.
Она его страшно боялась и даже не посмела сказать, что хотя и беременна, но не
желает иметь от него ребёнка. За всё надо платить. Она и заплатила, четырьмя
годами страха, унижений и боли. Ей больно было жить рядом с ним, рядом с
ребёнком от него, рядом с мыслью о том, что когда-нибудь он прибьёт её, если
вдруг ревность выплеснется из него с такой силой и гневом, что он потеряет
контроль. Но, наверное, есть Бог на небесах. Гоша был убит в одной из
бесконечных разборок между русскими и
лицами с Кавказа. Но Аля не чувствовала радости. Вместе с ребёнком, она
вернулась в дом родителей. Те приняли её без упрёков и обид, а во внучке, так
просто души не чаяли…
Но
Аля изменилась. Не было в ней уже той радости к жизни, не было задора и
кокетства, не было стремления наладить свою личную жизнь, найти себе «хорошего
человека», как уговаривала её мама. Она желала только одного: чтобы её оставили
в покое. Домой после работы ей идти не хотелось. Видеть дочь, слушать её
рассказы о детском садике, натянуто улыбаться ей и родителям. Она была пуста,
словно Гоша перед тем как уйти забрал с собой не только всё плохое, но и всё
хорошее, что когда-то было в ней самой. Её любовь к жизни, её радость, её
настроение.
Полгода
равнодушного созерцания. Полгода? Але казалось, что целая вечность. Она сама
себе казалась вечной, древней старухой, не пригодной уже ни для чего. Ни для
сегодня, ни для завтра. Она не видела будущего и не желала настоящего. Все
попытки её родителей, друзей и подруг, растормошить её или хоть чем-то заинтересовать,
были напрасны. Да и друзья-подруги, ей были ни к чему. Аля была наполнена лишь
одиночеством. Да и какой же это наполнитель – одиночество?
Андрейка
вошёл в её жизнь внезапно. Словно луч света проник в тёмный чулан её души и,
осветив там каждый уголочек, спросил: «Кто тут?» Аля поначалу притаилась, но
любопытство взяло верх, и она нерешительно и осторожно высунула свою лисью
мордочку из тёмной норы. И о чудо! Она увидела, что на небе сияет солнышко, и
мороз совсем не злой, а приятно пощипывающий щёки и оставляющий на них румянец.
И синицы под ногами совсем не пугливые, а такие же, как Аля, любопытные. И
оказалось, что жизнь вокруг не замёрзла, а бежит бегом, греется. И Аля тоже
решила попробовать. Попробовать согреться.
Как
же горячо и сладко ей было в его объятиях! Как ей хотелось плакать от счастья,
что он тут, рядом с ней, что он её и ничей больше. «Андрейка, Андрейка!», –
звала она его беззвучно, и он так же беззвучно откликался на её зов. Да им и не
нужны были слова. Даже тогда, когда они были рядом, они мало говорили, а лишь
смотрели в глаза и прижимались друг к
другу с такой самозабвенностью, словно боялись оторваться. Им казалось, что
отодвинься они друг от друга хоть на миллиметр, то потеряются и никогда уже не
смогут найтись. И в этот момент, для Али не существовало больше ничего вокруг.
Ни друзей, ни работы, ни родителей, ни дочери. Была только она и он, её
Андрейка.
Андрейка
был егерем и с Алей познакомился, во время отпуска. Кому же не хочется иной раз
вырваться из леса к людям? Посмотреть большой город, купить своим родным
подарки, отдохнуть. Аля знала, что и для него эта встреча с ней была как дар
божий. Ведь он тоже много чего в свои тридцать пять пережил. Потому и кинуло их
друг к дружке, словно магнитом потянуло. А когда пришло время расстаться, то ни
он, ни она не смогли этого сделать. Что ж, как сказали бы люди, значит судьба.
Но судьба ли?
Приняли
её хорошо. Просто и ласково, словно дочь родную, словно сестру. Утерянную
когда-то и вновь нашедшуюся. И она приняла их как своих. И жила их жизнью, их
заботами, их печалями и радостями, не вспоминая тех, кто остался далеко за пределами
её сегодня. Словно те, кто был с нею рядом когда-то, умерли. Или нет, не
умерли, а не знали, что она есть на свете. И она их не знала. Словно она сама
по себе, а они сами по себе. Это как дети в детском доме, которые знают, что
где-то у них есть мама…Но где? И есть ли? И как она выглядит? И чем живёт?
Вроде, как и интересно, но проходит время, и забываешь о том интересе. Жизнь
продолжается.
Она
и продолжалась, пока был смысл. А смысл был в любви. В любви к Андрейке. А
когда его не стало…
«Не
стало. Глупо звучит. Как может не стать того, кто был твоей жизнью? – думала
Аля. – Как может жизнь закончится, если ты сам ещё дышишь, и думаешь, и
чувствуешь… Как больно жить без жизни. Кто виноват? Дерево, что упало на него?
Или сырой весенний снег, что свалил своей тяжестью это дерево? А может я сама,
что не пошла с ним тогда в тайгу и прождала всю ночь, мучаясь страхом за него и
ничего не предпринимая, а надеясь? До последнего надеясь…. Или моё сердце,
которое кричало, когда почуяло неладное, но не могло остановиться и умереть
вместе с Андрейкой, в тот час и миг, когда жизнь уходила из моего любимого. – «Ку-ку,
ку-ку». – Опять эта кукушка. Странно, что она тут кукует. Да и погода для «ку-ку»
не подходящая.
Она
снова замерла, застыла, закаменела. Мысли перестали приходить к ней, казалось,
она впала в анабиоз. И желания выходить из этого состояния у неё не было.
Прошёл
час. Не для Али, а для дождя. И он решил, что пришла пора немного развеяться.
Ветерок разогнал тучи и солнышко, большим и ярким носовым платком, стало
утирать разбрызганные повсюду слёзы дождя. Кукушка,уже слетавшая по своим кукушечьим
делам, успела вернуться и с прежним неистовством принялась считать. Неподалёку
от места, где сидела Аля, раздались голоса. Она бы и не обратила на них
внимания, если бы не один. Тоненький голосок, звонко вторящий ставшим уже
привычным для Али «ку-ку».
–
Один, два, три… – считал голосок. – Бабушка шесть! Она сказала, что шесть лет
ещё мне жить?
–
Нет. Это она сказала, что ты ещё только шесть лет прожила, – ответил немного
ворчливый, но всё же довольный общением голос. – А жить тебе ещё знаешь
сколько!
–
Сколько, бабушка?
–
Много. Даже я не знаю, как много.
–
А кукушка?
–
А уж она-то точно не знает. Глупые люди выдумали, что она года считает, а такие
же глупые – верят. Где ей знать, когда она кукушка. И даже не знает где её дети
и что с ними. А уж о том, что будет, так и вовсе не ведает.
«Где
её дети… – эхом вошло в сознание Али, – …и что с ними…Манана? – Аля вздрогнула. Два года она не вспоминала
этого имени. Не писала, не звонила, не думала. – Манана. – Она словно пробовала
это слово на вкус, словно возвращалась к тому времени, когда у неё этот вкус
ещё был. И слух был и зрение и чувства. Ведь были же? Так почему она не помнит
Манану? – Это моя дочь. Дочь. Слово, как
точка. Доч-ка, точ-ка. Точка в чём? Ведь жизни у меня больше нет… – Аля
прислушалась к себе, к своим ощущениям. – Или есть? Раз есть точка и не здесь,
а где-то там, значит, моя жизнь не здесь заканчивается. Здесь она ещё
продолжается, а закончиться должна в другом месте. Но не здесь…»
Аля
оглянулась по сторонам. Помотала головой, словно отгоняя от себя морок, и снова
прислушалась к своим чувствам.
«Ку-ку,
ку-ку...», – прокуковала кукушка шесть раз.
«Ей
ведь тоже шесть лет, – ёкнуло сердце. – Моей, Манане – шесть лет. А я уже почти
не помню её лица. И голоса не помню, и запаха её, и цвета глаз… Хотя нет. Глаза
у неё карие и волосы чёрные, как крыло ворона. И пахнет она… Вишней. Нет –
черешней. Черешня ароматней. И голос у неё звонкий. Она так поёт! Родители,
помню, хотели её отдать в музыкальную школу, когда подрастёт. Подрастёт… Она
уже, подросла! А я и не видела этого. И где я была? – Аля оглянулась. – На кладбище…Кладбище
своих надежд. Надо вернуться. Вернуться домой, к Манане. И пусть она меня
простит. Манана – милостивая – прости меня!».
«Ку-ку,
ку-ку…», – куковала Але кукушка.
А
Аля всё вспоминала и вспоминала, те давно забытые моменты, которые казались в
то время незначительными и пустыми, и ненужными ей тогда: рождение Мананы, и то
необычное чувство нежности и неги, что бывает только у матерей, только что
давших жизнь маленькому существу. Первые шаги и первые слова дочери, её
маленькие ручки, обнимающие за шею, поцелуи, ласковые слова, что она говорила
Але, когда уже почти засыпала. Её смех и слёзы…
–
Всё правильно, кукушечка, всё правильно, – бормотала Аля, вставая со скамьи и
стряхивая с себя капли. – Шесть лет любви. Только не моей, а её ко мне любви…
Комментариев нет:
Отправить комментарий