Ирина Звягина. Петля

1

Среди других играющих детей она напоминает лягушонка…

Н.Заболоцкий

Детство Иларии – страшный барачный холод и мама, суетящаяся около буржуйки в надежде развести огонь и хоть как-то обогреть настывшую за день комнатушку.  Она торопится к возвращению отца сварить суп из концентратов и подмерзшей картошки, другая еда появляется не часто. Быт первопоселенцев сродни спартанскому, так все в бараке живут. Отец всегда под хмельком, на морозе под пронизывающим ветром работяги греются дешевой водкой, другого способа пока нет. Кроме буржуйки в комнате стол и две кровати, между которыми протиснуться можно только боком. Илария сползает на ледяной пол, ей хочется к маме, но ноги тут же сводит от холода.

- Куда? Куда тебя несет? Да за что мне это наказание! Сядь спокойно, не таскайся! – чувствительный шлепок, и мать снова усаживает ее на кровать, там все-таки теплее, чем на полу. Матери не до нежностей: панцирные койки первопоселенцев, мерзлая картошка, взявшиеся на морозе корками пеленки и стойкий водочный дух, исходящий от мужа, напарниц, и соседей по бараку к нежностям не располагают. Как и самодельные горчичники, листы резаной газеты, намазанные горчицей. Мать не жалела горчицы в надежде поскорее вылечить дочкину простуду и выйти на работу, сжигала спину малышки до волдырей.

Зима в Крыму хоть и холодная, но недолгая, и уже в марте степь подсыхает, прогревается и расцветает. Белый подмаренник, колышущийся словно пшеничное поле, солоноватый аромат залива, доносимый порывами весеннего ветра, а сквозь океан цветов ровной стрелой пролегла дорога. По ней непрерывно, день и ночь, идут огромные тягачи, грейдеры, гудят самосвалы: в Северном Крыму строится большой химический завод, канал и поселок. Величественный гул рабочих машин, приправленный солью моря и белым светом степных цветов, потряс девочку, она никогда не видела подобной красоты.

Свое странное имя Илария получила от какой-то пожилой дамочки, которая ходила по баракам первопоселенцев и производила нечто вроде переписи населения. Родителей дома не оказалось. Оба были на работе, а дочку оставляли одну. Все со временем будет: и сад, и школа, а пока – все так живут.

Чиновница заглянула в незапертую дверь. Увидела девочку, завернувшуюся в мокрое верблюжье одеяло, и изумилась:

- Ты кто же такая?

- Илька, - тихо произнесла малышка.

Родители называли ее Иркой, но выправить документы все было недосуг.

- Илька? Это как же мне тебя записать? Илария, что ли?

Девочка незамедлительно кивнула и через день папаше-разгильдяю вручили свидетельство о рождении дочери вместе с ордером на квартиру. Так она и получилась Иларией.

В детском саду, куда Илька попала лишь в пятилетнем возрасте, всегда пахло пригоревшим кипяченым молоком. Девочка не любила этот запах, он вызывал тошноту. И вообще не любила еду, после барачного супа из концентратов и детсадовской молочной каши с подпалинами любая еда вызовет рвотный рефлекс.

- И что я с ней могу сделать? – плакалась мама участковому педиатру. – Совсем не ест. Все дети как дети, а это? Крепыш Освенцима какой-то.

Крепыш Освенцима рос болезненным и страшненьким. Истерзанное бесконечными воспалениями, простудами, ангинами и недоеданием тельце увенчивалось головой с жиденькими волосенками и растопыренными непропорционально большими ушами. Улыбка открывала кривые зубки, половины из которых не было вообще. Крепыш Освенцима был мал ростом, и портфельчик тащился за нею по асфальту всю дорогу до школы. В довершение всего лютая бедность не давала матери одеть ребенка хотя бы в новые вещи, не говоря уже о красивых, деньгами в семье распоряжался отец, а забота о потомстве не входила в его планы. Отец Ильки стеснялся. Никогда не появлялся он ни в детском саду, ни в школе, чтобы не ткнули пальцем и не спросили:

- Твоя?

Но Илька не осознавала своей некрасивости. До второго класса вообще мало осознавала, росла как растение, которое забывают поливать, оно чахнет без воды и света, хиреет, но так почему-то и не умирает.

- Фу, заморыш! – иногда громко удивлялись родственники отца, приезжавшие погостить. – Вы что, не кормите ее, что ли?

Илька очень четко помнила день, когда она, наконец, перестала быть растением и превратилась в человека.

После уроков мальчишки в очередной раз принялись дразнить ее, обзывая обидными словечками, и радуясь дармовому развлечению. Они смеялись, дергая девчонку за платье и черный школьный фартук не по росту. Когда один из них щелкнул Ильку линейкой по затылку, та вдруг озверела. Это произошло неожиданно для нее самой. Илька ощетинилась как волчонок и прошипела:

- Не сметь, сука!

Мальчишки на миг оторопели, а потом снова расхохотались.

- Вы еще пожалеете!

Она схватила портфель и потащила его к выходу.

В тот же день мама узнала о том, что ее дочь матерится последними словами. Ильке не слишком убедительно была прочитана лекция: родители и сами не стеснялись в выражениях, выясняя отношения. Впрочем, отец уже претендовал на некоторую интеллигентность: он заочно поступил в автодорожный техникум, чем страшно гордился. Для учебы он делал чертежи на огромных листах «миллиметровки» - оранжевой бумаги в мелкую клетку. Вечером дочка, изловчившись, стащила из его готовальни измеритель – большой металлический циркуль с двумя иглами.

На завтра пустила его в ход: когда самый наглый из дразнивших мальчишек отвернулся, девчонка, не задумываясь, ткнула его этими иглами пониже спины.

Скандалище был страшный! Мать вызвали в школу, долго отчитывали, угрожая написать заявление на малолетнюю уголовницу. Но мама оказалась крепким орешком.

- Не будут ваши мальчики распускать языки – моя девочка не распустит руки! – обрубила она.

Измеритель у Ильки, конечно же, отобрали. Первый и последний раз в жизни отец посмотрел в ее сторону заинтересованно: оказывается, освенцимский доходяга умел не только кашлять. Впрочем, он вскоре забыл о дочкином существовании. Он просто ушел в другую семью, тем детство Иларии и кончилось.

 2

Нет надежнее дружка, чем родная матушка

(Пословица)

Уроки физкультуры в школе – форменное издевательство. Девчонка не может отжаться, не может сдать кросс, неловко повисает на брусьях и валится с турников. Мучительно краснеет, выслушивая остроты физрука, и снова карабкается вверх по канату или берет разбег для прыжка через «коня». И снова падает, снова, снова... Одноклассники подшучивать не рискуют, у хиленькой Иларии острый язык, она отыграется за насмешки по всей программе.

Но упрямая девчонка все-таки не пацанка, для пацанки она много читает. Очень много. Самое сильное впечатление – рыцарские любовные романы. Она плачет ночами в подушку от любви к доблестному рыцарю Айвенго. Восхищается верностью Изольды и Тристана. Сладкой музыкой звучат имена Ланселота и Парцифаля. Читать ей не запрещается, да и вообще на некрасивую дочку занятая по горло мать обращает не так уж много внимания. Матери некогда, надо вкалывать в три смены все на том же заводе, чтобы была еда и все самое необходимое для школы, чтобы вовремя платить за квартиру и немного отложить «на книжку». Разнорабочим платят гроши и экономить приходится на всем, особенно на себе. Главное, что дочь учится на пятерки, по улицам не болтается, с плохой компанией не связалась. А муж… объелся груш. Почти все так живут.

Книги, книги, книги. Невероятное количество библиотечных книг, тысячи образов, характеров, описаний, стихов, сказок, притч, новелл и повестей. Илария забывает обо всем, читает ночами, читает на уроках, спит с книжкой под подушкой и делает для себя очень далеко идущие выводы.

За любовь и правду обязательно надо бороться: вот главное заблуждение, которое книги подарили Ильке в пору раннего отрочества. В книжках не бывает неправильностей жизни. Все без исключения дамы прекрасны, их безумно любят мужчины, и эти мужчины все до последнего героические, совершают невероятные подвиги. И два любящих сердца до самого конца жизни (непременно до самого конца!) хранят друг другу нерушимую верность. Ильке кажется, что любовь и верность – понятия естественные и неразделимые, а пример отца никак не влияет на ее убеждения. Даже наоборот, подтверждает их. Если бы отец любил маму, разве он ушел бы от них? Никогда. Если бы мама любила отца, разве она смогла бы жить без него? Не смогла бы. А чтобы бороться за любовь и правду, нужны не столько кулаки, сколько характер, упорство и честность. И поэтому Илька продолжает карабкаться на канат, штурмует турник и грубит одноклассникам, воспитывая в себе «характер». 

- Это не девочка, это проклятие какое-то! Что из нее вырастет? Характер как у овчарки, целыми днями с книжкой сидит. Ни поесть приготовить, ни белье постирать, ну ничегошеньки не умеет! – жаловалась мама подругам по цеху.

- Ой, да не переживай. Ну, зато она у тебя учится хорошо, может бухгалтером станет, зарабатывать начнет. А может еще перерастет, выровняется… Да такие ли крокодилы замуж выходят! Ты вспомни Вальку: доска доской, ноги кривые, вместо волос пакля. А за начальника цеха умудрилась выскочить, и уж двух детей ему родила.

Мечта выучить дочь на бухгалтера и выдать замуж «за начальника цеха» вдохновляет маму, Ильке начинают уделять больше внимания, иногда с ней ведутся длинные беседы, суть которых в том, что семья – это святое, семью надо беречь. А дороже детей у женщины нет ничего на свете, и ради детей можно вытерпеть все.

Мама даже попыталась научить девочку быть кокеткой, накручивая ей волосы на термобигуди на всю ночь. Шипастые колбаски впивались в голову, спать в них было невероятно больно, но мама сказала, что красота требует жертв. Выражение это полностью согласовывалось с книжными истинами, там тоже нужны были жертвы, но сама мать на такие жертвы не шла, утверждая, что в своей красоте она уверена.

А в илькиной красоте уверенности не было от слова «совсем». Прическа выглядела как побитая молью баранья шапка, а сама Илька как злобноватая овца в шапке. Взгляд ее еще сильнее мрачнел, она отправлялась в ванную уничтожать достигнутые маминым трудом результаты, чем вызывала лишь раздражение.

Последней каплей в чаше маминого терпения стала ночная сорочка, которую шить полагалось на уроках труда в школе. Для этого Ильке купили два метра синего ситчика, и она приступила к построению выкройки. Вначале нужно было вырезать выкройку из старых газет, и Илька ползала по полу, отмеряя школьной линейкой сантиметры, соединяя черным жирным фломастером точки, получая горловой вырез или пройму рукава. Оставалось последнее – определить длину и вырезать из газеты то, что получилось. Илька послушно измерила длину сорочки от шеи до колена, как учили. Но тут ей на глаза попалась картинка из какой-то книжки с нарисованной девочкой, одетой в ночную сорочку, из-под которой виднелись края панталончиков, украшенные кружевом. Этот кокетливый ночной наряд маленькой принцессы очень понравился Ильке, ей захотелось такой же. Она обратила внимание на то, что рубашка в этом случае была куда выше колена. Отмерив длину еще раз, на этот раз короче, чем предполагалось, она вырезала из газеты полученное лекало и приложила к себе.

Увидев результаты илькиных экспериментов, мать разозлилась. Короткая до неприличия ночная рубашка, взбесила ее.

- Сука! Вся в кобеля-папашу! Лишь бы голыми ляжками светить? – бушевала она, зашвырнув синий ситец в угол.

Илькой овладели недоумение и страх. Матери она не могла ни дать сдачи, ни нагрубить, как это было с одноклассниками, потому что мама – это была семья, а семья – это святое.

Да будь они неладны, эти тряпки, лишь бы мама не плакала.

3

Люди как свечи: одни для тепла и света, а другие – в задницу.

Ф.Раневская

Подруги в жизни Иларии были явлением редким. С одной стороны вроде бы они и существовали, но было в этих отношениях что-то низкое, потребительское, похожее на формулу из курса обществоведения: товар – деньги – товар.

Поскольку успеваемость у Иларии была весьма приличная, ей поручали подтягивать отстающих. Получалось это из рук вон плохо. Как вдолбить в голову Ленке Гавриловой теорему Пифагора, если ей «некогда» открывать учебник геометрии? Как заставить решать задачи, если единственное, что ее интересует – это записочки от Сережки Желтовского? Желтовский – мальчишка симпатичный, играет на гитаре и знает кучу смешных анекдотов про Василия Иваныча и Петьку. Когда Илька приходит к Лене заниматься геометрией, он уже сидит там, и отчаянно жестикулирует: «Вали отсюда, быстро!» Лена не отпускает, ее округлости весьма выигрышно выглядят на фоне тощенькой стриженой заучки. После очередной двойки в дневнике Лены Ильку освобождают от тягостной повинности.

- Илечка, а ты сегодня ко мне придешь вечером?

- Нет.

- Почему?

- Какой смысл?

- Ну ты что, обижаешься что ли? Ну, хочешь, я скажу Сергею, чтобы не приходил? Будем вместе учить?

Лена еще раз или два делает заманчивые предложения, не замечая, что за ее спиной стоит Желтовский и отчаянно крутит головой, молитвенно сложив руки. Он, по крайней мере, честен. Да, противно быть третьей лишней. Противно быть некрасивой подругой. Дружба не получается.

Ей поручают еще одну троечницу, Танечку Тихонову. Танечка вполне соответствует своей фамилии: инертная, погруженная в себя девочка-толстушка. С ней Иларии легче. Танечка может и не понимает сложных формул вычисления дискриминанты в квадратном уравнении, но зато у нее нет назойливого кавалера, который мешал бы их общению. С алгебры разговор девочек плавно перетекает в другую плоскость. Они говорят обо всем, немного фантазируют, иногда Танечка готовит незамысловатые блюда, и Илька учится у нее. Дома она пробует повторить кулинарные опыты, но получается невкусно, и мать ворчит: лишний расход денег. Постепенно две девочки сближаются настолько, что у Танечки появляются редкие четверки в четверти, а у Ильки возникает хрупкая уверенность в том, что кроме любви существует еще и дружба.

Но в один день все рухнуло, Танечку увезли в реанимацию: девочка попыталась покончить с собой, наглотавшись каких-то таблеток. Иларию тут же вызвали на педсовет:

- Ты обязана была знать, чем живет и дышит Татьяна! Тебе поручили заниматься с ней, а что сделала ты?

- Я и занималась!

- Тогда почему Татьяна сейчас в реанимации? Ты довела ее до самоубийства!

Учителя еще долго шумят, их речи уже не доходят до сознания Иларии. Она понимает только одно: все считают ее убийцей Тани Тихоновой.

Домой Илария не пошла, направилась в больницу. Растерянно бродила между корпусами поликлиники, не зная, у кого спросить совета. Наконец, ей показали отделение регистратуры, а там помогли навести справки и сказали, что Тихонова сейчас находится в отделении неврозов, что видеть ее нельзя, но здоровье ее уже вне опасности. Илария до самой темноты просидела под дверями, надеясь увидеть Танечку хотя бы мельком, но так и не увидела.

Дома она все рассказала матери. Истерики не было, у Ильки на нее не осталось сил. Еще дважды Илария ходила в больницу, пока наконец не встретилась с подружкой.

- Зачем ты это сделала?

- Это никого не касается. И я не хочу говорить об этом.

- Таня, все считают, что ты здесь из-за меня. Скажи, что я сделала?

- Ты не при чем.

- Тогда что произошло?

- На эту тему я с тобой говорить не буду.

Так рухнули и эти отношения. Причину попытки суицида Танечки Илария узнала через много лет, когда обе они уже были замужем, у каждой по ребенку. Оказывается, тихоня была безумно влюблена в туповатого медлительного увальня из 10-А Сашку Ручкина. Чем этот балбес покорил танечкино сердце, Илария не поняла ни тогда, ни позже. Влюбленность молодых людей обернулась любовной связью, после чего Ручкин Танечку бросил.

Не складывалась дружба и с соседкой Люсей Рузановой, хотя с ней у Иларии было много общего, а именно – внешность. Люська была такой же тощей, только не лопоухой, а длинноносой и косоглазой. Но если Илария как-то осознавала собственную некрасивость, то Люся была абсолютно убеждена, что краше ее нет на белом свете! Она трясла мать, как черт сухую грушу, требуя нового шмотья, переодевалась по три раза за вечер, и волокла в квартиру к Иларии все новинки, которые покупала ей мать – хвастаться. Ильку эти барахольные разговоры выбешивали, она обзывала Люську тряпочницей, девочки ссорились, но потом снова мирились. Люся выпрыгнула замуж, едва окончив школу, чуть ли не на следующий же день после выпускного бала!

- Вот что значит уверенность! – объясняла Иларии мама. – А ты так в девках и просидишь, так в кедах и молодость пробежит. Какая-то ты у меня, Илька, неправильная.

И все-таки неправильной девочке иногда везло. В многодневный поход шли десять человек: три девочки и семь мальчиков. Илария мужественно терпела трудности дневных переходов, зато вечером испытывала истинное удовольствие от запаха костра, чая с дымком и комарами и туристских песен под гитару. Ее память хранила кучу легенд, сказок и прочитанных историй – и ее слушали, раскрыв рты! О, Илария старалась изо всех сил! А когда все уставали и расползались по палаткам, она еще долго радовалась втихомолку. После похода мальчишки ее зауважали. Когда у них освобождались места в рюкзаках, они забирали часть груза у Иларии, чтобы той было не так тяжело идти. Девочки злились.

Так она сделала еще один вывод: мужчины по природе своей добрее женщин. И честнее. Они могут быть любыми, но женская половина населения все равно не годится для дружбы.  Исключением из этого правила по-прежнему оставалась только мама.

4

Нет некрасивых женщин. Но есть женщины,

не знающие, что они красивы.

Вивьен Ли

Наконец преодолен подростковый возраст вместе с выпускным балом. Некрасивая девочка превратилась в малопривлекательную девушку с неулыбчивым лицом и неприятным характером. Мама изо всех сил старается хоть как-то приодеть подросшую дурнушку, но вкуса у Иларии нет как не было, она не умеет менять наряды, не желает кокетничать, никуда не ходит. Ее по-прежнему окружают в основном книги, из которых она черпает новые премудрости, способные испоганить жизнь кому угодно.

Однажды мама осторожно намекнула дочери на сына ее подруги: он скоро окончит институт и будет хорошо зарабатывать. Илария была слегка огорошена таким подходом:

- А при чем здесь это?

- А что тогда должно быть при чем? Мужчина должен обеспечивать семью.

- И всё?

- Хватит кобениться, Илька. Думать уже надо начинать.

Две матушки-одиночки со своими взрослыми детьми выбираются «на море». Илария с интересом поглядывает на дурно сложенного очкарика: он хоть знает, для чего его сюда привезли? Но даже если и знает, то замкнутая девушка его не заинтересовала, за четыре часа он ни разу не обратился к ней ни с одним вопросом. Дома Ильку ждал приговор:

- Ты вообще не умеешь общаться с мужчинами!

- А что я должна была сделать?

- Тьфу! Дура.

На пляж Илька ходит с Люсей и ее мужем Костиком. Так лучше: парочка почти все время целуется в волнах, им до Ильки нет дела. А она листает учебник новейшей истории, впереди вступительные экзамены в институт.

- Скучаете? – неожиданно возникла перед ней ладная мужская фигура.

- Ну, немного есть…

Он присел рядом и обаятельно улыбнулся:

- Давайте скучать вместе?

- Давайте.

Его звали Владимиром. У него были светлые волосы, синие глаза, как у рыцаря Айвенго, белый цветок подмаренника в руке, от всей его фигуры пахло морем и силой. У дурнушки поплыло в глазах, в голове загудело, как в степи от колонны машин. Она ничего не видела и не слышала больше в тот день. Она не помнила, как они с Владимиром успели на последний автобус, увозивший пляжников, она ничего не помнила, кроме его бархатного голоса и горячих рук. Он поцеловал ее на прощание, и Илька явилась домой не в себе, словно пьяная.

На все расспросы мамы она отвечала, как отвечает подследственный, которому вкололи «сыворотку правды».  В себя ее привела пара хлестких пощечин.

- Шлюха!!! Проститутка! Как ты посмела!

- Я? Что я сделала?

Девушка отшатнулась в ужасе.

- С кем? С Володькой Кириченко? Да он такой же как твой папаша, чтоб ему пропасть! Чтоб этот кобель тебе пузо набил и сбежал?

- Мама, да ты что?

- Знаю, что говорю! Собирай сумку, и чтоб завтра же духу твоего тут не было! Чтоб уехала сдавать документы! Мне в доме только байстрюка не хватало!

Наутро мать самолично посадила ее в автобус и вышвырнула из дома, словно кошку.  Несколько месяцев потом Илария видела во сне синий взгляд рыцаря Айвенго, несколько месяцев душа болела как тело, от которого по живому отсекли кусок плоти. Ей не хотелось никого видеть, особенно мать. Но у юности много сил, она пока еще быстро прощает.

К восемнадцати годам исчезли страшные угри с лица, кожа стала ровной и приобрела теплый персиковый оттенок. Но Илька как и в детстве носила брюки чаще, чем платья, а грустная отрешенность отпугивала даже тех немногих молодых людей, для которых внешность была второстепенной. Зато на нее обратил внимание араб Салех, он учился на пятом курсе и русским языком владел вполне сносно. Может, перепутал замкнутость со скромностью? Ухаживать Салех не умел, в его стране это было не принято: на понравившихся девушках сначала женились, все ритуалы соблазнения начинались потом. И он, не долго думая, явился к властной матери Иларии, чем ошарашил обеих.

- Илька, если я еще раз увижу черномазого рядом с тобой, домой можешь не возвращаться. Продаст он тебя в публичный дом, и подохнешь, как собака на помойке. Так вот и знай.

Мама очень хотела отдать дочь замуж, но почему-то ни один жених не казался ей достаточно хорош: сама настрадалась, пусть хоть дочь по-человечески поживет.  Как это «по-человечески», она толком не представляла. Но ни синеглазый Владимир, о котором ходила слава бабника, ни темнокожий Салех с его непонятными правилами жизни, ни даже робкий Дима Лебедев, всего раз рискнувший сфотографироваться с Иларией, достойными не казались. Раздражение, которое родилось еще тогда, когда Илька бесконечно болела, и нараставшее вместе с неумением украсить внешнюю оболочку, уже трудно стало сдерживать. И оно стало взаимным.

А еще девушке стали сниться очень странные сны. Она видела себя идущей по кромке моря, ноги ее ласкает вода, волосы шевелит свежий ветер, а навстречу бежит мальчик. Маленький, совсем крошечка, он мчится к ней и радостно смеется. Илария подхватывает его на руки, целует детские щечки и сама смеется вместе с ним, потому что это ее сын.

От этих снов сердце колотилось так, что Илария едва могла дышать. Она стала ждать встречи с сыном.

5

Любовь зла, полюбишь и козла.

(Пословица)

И вот однажды у Иларии появился постоянный кавалер. И тоже не понравился маме.

- Доченька, я тебя прошу, ты хоть в глаза ему посмотри.

- Мама, прекрати! Тебя послушать, так все на свете уроды, дебилы, бесстыжие и нерусские. Надоело.

- Да он же алкоголик, разве ты этого не видишь?

Где там было видеть... Это было очень странное чувство. Парень нравился Ильке. Не то чтобы очень, но нравился, и она надеялась, что со временем придет и страсть, во всех книжках было так написано, им нельзя было не верить! Горы перечитанной романтической отравы, грубость матери, ощущение вечной неправильности породили это странное чувство, а еще это была бессильная, тихая месть. Илария даже толком не могла объяснить, кому и за что. Наверное, все-таки матери. За собственное отражение в зеркале и за «дурную кровь» папаши-любодея. У нее даже возникала мысль, что некрасивым людям следует законодательно запретить размножаться. Запретить производить на свет уродов и отравлять им жизнь. А лучше всего поступать так, как в Древней Спарте поступали с нежизнеспособными младенцами. Но эта мысль отступала, когда Илька начинала думать о сыне. Встречи с сыном она ждала даже больше, чем любви к мужчине.

- Да пойми же ты, девочка моя, что не твой это человек! Беги от него, беги, пока еще не поздно! Алкоголизм не лечится, вспомни хотя бы папу своего!

- Мама, тебе все равно никто никогда не понравится. Какая тогда между ними разница, можешь мне объяснить? Про Владимира ходили сплетни, Салех – черномазый, Лебедев чем тебе не угодил? Тем, что не на инженера учится? Выйду замуж!

- Сделаешь так – никогда в жизни жаловаться не приходи. Не пожалею и не помогу, живи как хочешь.

- И не приду!

После этой ссоры Илька уже не пошла на попятный, хотя мама, конечно, простила бы ее. Но прочно въевшийся в сознание девиз о том, что за свою любовь следует бороться, толкал ее вперед.

Страх, овладевший душой при знакомстве с будущими родственниками, трудно было описать. Пропахшая сигаретным дымом квартира, убогость и грязь, домотканая дорожка в пятнах… Компенсировалось это вкусно приготовленной рыбой и пышными пирожками с капустой. Но на столе присутствовал еще и самогон. Илария до сих пор не пробовала спиртного ни в каком виде, она сторонилась его инстинктивно, подсознательно помня этот мерзкий запах так же, как и все другие миазмы ледяного барака. Она испугалась и отказалась пить, чем однозначно настроила против себя всю родню. Илария надеялась, что ее поддержит жених, но вышло иначе.

- Ты не права, - строго сказал он, когда молодые люди остались наедине.

- В чем?

- Надо было выпить.

- Но я не пью!

- Мы все не пьем, но такова традиция, мы уважаем традиции. А ты дала понять, что не собираешься вливаться в нашу семью.

- Но… но я совсем не пью!!!

- Тебе придется научиться поддерживать компанию.

Илька почувствовала себя пойманной в силок птицей. Из одной клетки она вдруг попала в другую, и теперь ей не с кем было посоветоваться, потому что мама пожмет плечами и скажет:

- Я предупреждала.

А будущий муж категорически не собирался отказываться ради нее от мерзостного пойла, которое в его семье был нормой.

После знакомства Илька не поделилась впечатлениями с мамой, а та видела, в каком смятении вернулась дочь. И слышала, как Илька всю ночь вертелась в постели, не имея сил заснуть. Илька переламывала себя, что называется, «об коленку», доказывая самой себе, что ради любви способна на все. Она выдержала свадьбу, где все перепились, передрались, перебили кучу посуды и ухайдокали остатки убогой мебели. И когда на следующий день после свадьбы мама осторожно предложила ей развестись и вернуться домой, Илька лишь обречено покачала головой. Она готова была бороться за свою любовь, но только сейчас впервые спросила себя: а любовь ли это? И стоит ли такая любовь того, чтобы за нее сражаться? Ответить не смогла. Не было у нее ответа. А спросить было больше не у кого.

Только в замужестве Илария в полной мере поняла, как далека была она от истины. Тяжело давалось ей осознание глухой безнадеги, нисколько не похожей на тот мир, о котором рассказывали ей приключенческие романы. В жизни не существовало рыцаря, готового ради нее переплывать моря, пересекать пустыни, доставать звезды с неба, выносить мусор. Или хотя бы не высмеивать ее робкие попытки хоть как-то выглядеть.

Муж, если и любил Иларию, то на свой собственный манер. Он мало считался с ее желаниями, обижал в присутствии посторонних, выставляя дурочкой. И со временем свекровь, и без того не слишком любившая непьющую невестку, стала открыто обсуждать с соседями ее достоинства: не умеет ни постирать, ни приготовить, ни повернуться, ни улыбнуться. И откуда он откопал только это тупое страшилище? Одна радость: внучек родился, да и то крикливый и неспокойный.

6

Не расставайтесь со своими иллюзиями.

Когда их не станет, может быть вы и продолжите

существовать, но перестанете жить.

(Марк Твен)

- Илька, это что у тебя такое? Какие-то нитки висят… Ой, прости, это твои ноги!

- Это юбка? А я думал, что это чехол для танка.

- А на ужин у нас суп! Эх, суп-супец, от комара рубец. Когда ж ты уже жрать готовить научишься?

Книги солгали. Любви не было. Симпатия никак не хотела перерастать в любовь. И если мама упрекала Иларию лишь в минуты страха или отчаяния, то муж делал это каждый день и с удовольствием, называя это приколами. Ее самолюбие кололи до тех пор, пока оно не начало кровоточить. Илария перестала видеть разницу между шуткой и насмешкой, она стала огрызаться, язвить в ответ и могла так унизить мужа, что тот свирепел:

- Ты хуже овчарки. Не баба – сука!

- А вышла бы замуж за генерала, была бы генеральшей!

Мир стал холоден и пуст, как комната, из которой вынесли мебель. На беззвучный илькин крик откликалось лишь слабое эхо, ее состояние мало кого волновало:

- Это притирка, - говорили ей. – Притретесь друг к другу и все будет хорошо.

Но как можно было притереться к человеку, у которого язык был жестче, чем наждак? Душа как кожа, после таких «притирок» саднила и кровоточила. Мама тоже стала замечать происходившие в дочери перемены, и хотя была категорически недовольна зятем, осталась непреклонна:

- Вышла замуж – теперь живи, как знаешь. Терпи, сама так захотела. Сюда не возвращайся.

За два года Иларию стало не узнать. Романтичная девушка, готовая во имя любви ворочать горы, растерялась. Ее душой овладело недоумение: как же так? Как могло случиться, что человек, который ей нравился (ведь нравился же!) из приятного и веселого превратился в ехидного и отталкивающего? Ведь она же стремилась, она хотела полюбить его. Может, не слишком сильно хотела? Может быть, нужно было мягче, терпеливее с ним? Не зря же мать называла ее овчаркой. Может, стоило меньше капризничать во время беременности?  Может, не нужно было обижаться на шутки? Недоумение переросло в уверенность: она все делала не так. Не нужно было задевать его самолюбие упреками в пьянстве. Не нужно было требовать какого-то особого отношения к себе – не принцесса, в самом деле. И, может быть, все-таки стоило купить другую юбку вместо той, которую он называл «чехол для танка». Да и похудеть бы… Хотя куда же еще худеть?

Она где-то нашла старенькое Евангелие и читала его по вечерам, чем вызывала новые приступы веселья у мужа. А Слово Божие не позволяло развода: что Бог сочетал, того человек да не разлучает. И претерпевший до конца спасется. Илька поверила. Это была последняя попытка поверить книжным истинам и построить свой реальный мир в соответствии с написанным. Кому же и верить, если не Богу?

Она заставляла себя улыбаться в ответ на колкости. Подсовывала мужу буклетики о вреде пьянства. Намекала. Она пробовала деликатно объяснять, что нужно чуть больше денег на малыша, на домашнее хозяйство. А муж в ответ на илькины попытки только усмехался:

- Тебе Бог подаст!

Памятуя, что претерпевший до конца спасется, Илька решила терпеть. Скрепя сердце. Скрипя зубами. Закрывая глаза. Молчать и терпеть. Изо всех сил пыталась соблюдать приличия: здоровалась со свекровью, раз в две недели навещала мать – но делала это так, словно выполняла ненужную, опротивевшую работу, с трудом сдерживая злость и стараясь поскорей закончить. Она больше не читала книг, ей омерзело все, что так бессовестно обмануло ее, книги вызывали такое же раздражение как и весь остальной мир. Только Евангелие. Это была последняя попытка построить жизнь так, как написано в книжке, то есть – правильно.

Муж, почувствовав, что его просто «терпят», начал безбожно пить.

И бить.

К этому Илька оказалась не готова, нигде никто не писал, что мужчина может ударить женщину! Словесно – да, но не буквально же! Неужели и это надо стерпеть? Побои сломали ее гордость, она в слезах убежала из дома к единственному родному человеку на земле. Но ледяные слова мамы втоптали ее в грязь:

- Глаза видали, кого выбирали? Возвращайся к мужу и не жалуйся.

Вокруг все жили так: свекор со свекровью по «пьяной лавочке» дрались до крови, а пить они могли неделями и даже месяцами. Пили все братья и сестры ее мужа, пили соседи, пили его сослуживцы по работе, пил отчим – неплохой, в общем мужик, за которого мама вышла замуж. Иллюзорный мир рыцарских добродетелей и евангельских истин рухнул, раздавив собою все попытки молодой женщины сделать жизнь светлее или радостнее. Бежать было некуда, ее нигде не ждали.

Ей не было еще и двадцати пяти, когда в волосах засеребрилась седина. Стали подрагивать руки, проскакивало заикание.  Несколько раз ей становилось плохо прямо на улице, темнело в глазах, подкашивались ноги. Здоровья не было и раньше, а безрадостное существование, лишенное веры, идеалов и последних сил, превратили ее в тень самой себя.

Илария хорошо помнила день, когда она из растения превратилась в человека, и еще очень хорошо помнила день, когда из человека снова едва не превратилась в растение. Она даже помнила все то, что предшествовало этому дню, как это началось. Это началось в одном из городских общежитий казарменного типа. Длинный коридор, фанерные двери… Она выплакала здесь комнату у коменданта, который когда-то был знаком с ее отцом. Над ней сжалились, прописали с сыном в девятиметровой комнатушке, точно такой же как та, что была в бараке у ее родителей: стол, две койки и навесной шкаф для одежды вместо буржуйки. Лето, не продохнуть: табачный дым, ряды кроссовок, прокисший борщ, вываривающееся в хлорке белье, забившиеся унитазы… Вонь резала глаза и доводила до обморока. Илария открыла дверь в комнату и замерла на пороге.

Нет, в комнате не было мужа с любовницей, его теперь вообще практически никогда не было. Он лишь изредка являлся теперь – чтобы покачать права да потребовать денег на опохмел.  Мужа не было. Вообще никого не было. Но под потолком болталась веревочная петля и чуть покачивалась, словно приглашала молодую женщину. Илька оцепенела. Горло сжало – не вскрикнуть, руки затряслись, ноги подкосились. Не в силах отвести взгляд от смертоносной петли, Илька отшагнула за порог и одеревеневшей рукой медленно закрыла дверь. Мир качнулся и стал уплывать куда-то вбок, она прислонилась к двери спиной и осела на пол.

Петля с того дня мерещилась ей теперь почти везде.  Ей могли привидеться и другие ужасы, ее пугали шаги за спиной, Илька теперь постоянно пропускала вперед того, кто двигался за нею, будь то девушка на высоких каблуках или дребезжащий мопед «дырчик».

Все душевные силы ее теперь уходили на то, чтобы создать видимость нормальной жизни. Каждый рождающийся день для нее был теперь еще одним днем войны за право существовать в этом мире наравне со здоровыми и адекватными. Она не жила больше, она только выполняла обязанности: сварить, постирать, сказать «спасибо», прослушать соседкин рассказ о покупках, отвести ребенка в ясли, выслушать новости по радио. Но если ночью она вдруг просыпалась, то видела качающуюся под потолком петлю, которая ждала ее, ждала в полной уверенности, что Илария сломается до конца.

И она сломалась.

7

Иногда шаг вперед есть результат пинка в зад.

(М.Н.Задорнов)

Луна была огромная. Гигантская луна голубовато-белого цвета нагло пялилась в окно прямо в глаза Иларии. Было невыносимо душно и в груди была такая теснота, словно кроме сердца туда вперли еще и пудовую гирю. Илька проснулась от этой тесноты и яркого лунного сияния и не поднималась, боясь открыть глаза. Она некоторое время прятала голову под простыней, но там и вовсе было нечем дышать. Пришлось сделать над собой усилие и сесть. Луна безжалостно освещала в доме каждый предмет: чашку на столе, небрежно брошенную на спинку стула юбку, игрушку, которую уронил на пол уснувший ребенок… Она освещала даже паутину в углу под потолком, и паутина отбрасывала нереально большую зловещую тень, почти на полстены. Если бы в этой паутине сидел паук, впору было бы снимать фильм ужасов. Но самое страшное – луна освещала веревку. Веревка в этом бело-голубоватом свете казалась металлической, а редкие слабые вздохи горячего ветерка заставляли петлю поворачиваться. Ильке показалось, что она даже услышала металлический скрежет, такой же, какой издает стекло, если по нему провести проволокой. Ильке стало тоскливо и страшно, рот ее покривился, она зашмыгала носом, жалея себя, одинокую и несчастную, никому не нужную, непонятно зачем родившуюся и неизвестно за что нелюбимую.

Она заскулила тихо, по-бабьи, прикрывая искривившийся рот кулаком и не отводя глаз от видения. Воздух, впитавший в себя все миазмы нищеты и порока, был густым, тяжелым, горячим и мешал сделать вздох, и даже повыть, чтобы отвести душу, не получалось. Ведь свел же счеты в жизнью сосед алкоголик! Нашел в себе мужество, оборвал никому не нужное прозябание на помойке. Вчера и похоронили… Неужели у Ильки не хватит решимости сделать то же? Слезы кончились. Свет луны резал глаза и бесил, захотелось швырнуть в окно чем-нибудь тяжеленным. Гирей, которую ей вставили в грудь, что ли… Илария зло подняла глаза – и ее парализовал ужас.

Веревка металлической петли вдруг развязалась сама собой, и конец ее стал вытягиваться, приближаясь к полу. Из серой металлической веревка медленно стала золотисто-коричневой, конец ее сплющился и заострился на манер стамески, она начала утолщаться, и, когда заостренный нижний край коснулся пола, Илька поняла, что это змея. Или змей. Он сползал с потолка, и конца не было этому чудищу. Уже можно было рассмотреть желтые глаза на сплюснутой голове, уже виден был длинный раздвоенный язык, и даже зубы – два стальных ножа. Змей все еще спускался с потолка, когда его голова поднялась и замерла напротив илькиного лица. Илария от несказуемого ужаса вжалась в спинку кровати, натянула простынку почти до самых глаз, как будто та могла от чего-то защитить. Она хотела вскрикнуть, но со страху не сумела, из горла вырвалось сдавленное сипение и еле слышный полустон:

- Ыыыыы…

- Не ори, - брезгливо прошипел змей. – Пацаненка разбудишь. Тогда точно в дурку увезут, я тебе обещаю.

Он стал вползать на кровать молодой женщины, от чего у Иларии по спине побежали мурашки размером с таракана. Змей свернулся в три кольца, но голова его по-прежнему покачивалась на уровне лица Иларии. Он смотрел на нее с холодной ненавистью убежденного палача, у которого помилования не вымолить и не купить.

- Долго ты еще врать будешь? – вдруг спросил он оцепеневшую женщину.

- Ыыыы… - снова простонала Илария, не в силах отвести взгляд от змея.

Змей первым отвел глаза, давая жертве шанс ответить.

- Ты… Вы… Кто? – просипела Илария.

– Ангел-хранитель. – с издевкой ответил монстр. - Отвечать будешь?

- Не… не знаю…

Он медленно пополз по ее руке к плечу. Толстое тело его, вопреки ожиданиям, было не липким и не склизким, а теплым, словно из льняной ткани. Он прополз по одной ее руке, затем по плечам и затылку, спустился с другой руки и снова завис напротив лица.

- Убить тебя мало. Удавить, как щенка. Такие, как ты, жить права не имеют. Но и мне велика ли прибыль от твоей жалкой смерти? Твоя душонка полушки не стоит, ломаный грош – и то ей тройная цена, поняла? И я тебя удавлю.

Он сделал круг вокруг шеи Иларии и стал подобен живой петле на ее шее, а голова вновь повисла напротив ее лица.

- И удавлю, не сомневайся.

Могучее тело змея напряглось и сдавило шею Иларии, а ненавистный взгляд продолжал буравить лютой злобой. Женщина инстинктивно схватилась руками, пытаясь оторвать от шеи смертоносную живую петлю и даже захотела позвать на помощь, но это было уже бесполезно. Змей подождал, пока лицо Ильки не станет таким же голубоватым как луна в окне и чуть ослабил хватку.

- Ну? Как тебе? Нравится смерть?

- Ыыы… - снова просипела молодая женщина, хватая ртом вонючий воздух.

Змей приблизил свою голову к голове Иларии так, что мог бы при желании располосовать ей лицо кинжалами стальных зубов.

- Ненавижу, ненавижу, вранье твое ненавижу, вечное слюнтяйство и нытье. Падающего следует толкнуть, а упавшего – добить, в этом и сила, и даже, если угодно, милосердие. А там, где сила, там справедливость, там же и истина.  А не в этом вечном нытье про любовь. Завралась, развесила сопли хуже Паниковского! Муж ее, видите ли, не долюбил, маменька не простила, пожалейте дурищу! Сама себе всю жизнь врешь, за что тебя любить?

- Я… - Илария хотела было возразить или оправдаться, но змей перебил.

- «Я, я!» Хвост от соловья! Ты в своей жалкой жизни всего один раз человеком была! Один-единственный раз, когда дала сдачи обидчику. Вот это было честно. И правильно. А теперь ты врешь, юлишь, притворяешься верующей, и хочешь за это любви к себе? Ненавижу тебя. И в следующий раз стопроцентно удавлю. Жди.

Не давая опомниться Ильке, змей снова пополз куда-то под кровать, куда не проникал лунный свет. По пути он сбросил на пол Евангелие и оно с громким хлопком шлепнулось на пол.

От этого звука Илария проснулась. Подушка и простыня были влажны, все тело покрывали мелкие капельки пота, горло до сих пор ощущало тиски живой петли. Она села и скосила глаза на упавшую книгу, которая раскрылась на странице Нагорной проповеди, и взгляд ее выхватил заповедь: «Не произноси ложного свидетельства».

Больше часа просидела она так, думая и собираясь с мыслями. Она подняла с пола книгу, вспомнила слова змея и в который раз поняла, что книжные истины не сделали ее существование лучше. Бело-голубая луна постепенно становилась бледной и матовой, серые предрассветные сумерки влили в комнату немного свежести. В коридоре за фанерной дверью комнаты уже затопотали чьи-то нетвердые шаги, прошаркали тапки, донесся звук льющейся воды, а Илария все сидела и не отрывала глаз от страницы Евангелия.

Скрипнула фанерная дверь.

Звук показался Иларии громким и резким, она дернулась и вскочила, вскрикнув от испуга так, что проснулся ребенок:

- Кто там еще?!

- Ну, я, - миролюбиво произнес входящий муж. – Ну, я, допустим. Имею право?

- Чего тебе? – зло и нервно спросила Илария, запахиваясь в простыню, чтобы не показывать мужу свою наготу.

- А что, имею право. Может, я к тебе пришел. А может, я здесь жить буду. Семья, ну?

Он не успел сесть на стул. Он натолкнулся взглядом на глаза молодой женщины, только что пережившей страх, боль и почти что потерю мировоззрения.

- Ты чего?

- Я чего? Я? Пошел вон! – заорала Илария, окончательно перепугав сына, и тот испугано зашелся младенческим криком. – Пошел вон, сказала! Нет у тебя семьи! Нет и не было! Понятно?

Подскочив к мужу, она с силой выпихнула его за дверь, и продолжая истерично орать, погнала по коридору, вызывая удивление, одобрение и веселье у просыпающихся соседей. Она гнала его, колотя в спину Евангелием, толкая и матерясь, а когда выперла на лестничную клетку, швырнула Евангелие вслед совершенно ошалевшему от неожиданности мужику и старенькая книжечка разлетелась по всей лестнице на листочки.

- И не приходи! И чтоб имя мое забыл! Ясно? Ненавижу!!!

После этого она повернулась, забросила один край размотавшейся простыни на плечо, спрятав обнажившуюся грудь, тряхнула растрепанными волосами и направилась обратно. Она шла, словно римский император в тоге из простыни, гордая, босая, с поднятой головой, с полным осознанием собственной правоты. Она шла – и эти полтора десятка шагов были ее минутой славы, ее ковровой дорожкой, усыпанной цветами. Ей уважительно кивали соседки и что-то одобрительно говорили мужики, но слова сейчас не долетали до ее сознания. Ей сейчас ничего не было жаль. Она была почти счастлива. Ей не было стыдно ни за свою выходку, ни за свою наготу перед чужими людьми. Стыдливость сейчас была ненужной шелухой, как скромность, доброта и уступчивость. Все это разлетелось как листки из Евангелия, и их никто не собирался поднимать. Она была почти счастлива, если бы не теснота в груди, если бы не пудовая гиря, мешавшая ей вздохнуть, если бы не страх перед кинжальным взглядом змея, на несколько часов ставшего ее совестью.

Побелевшая до почти полной прозрачности луна катилась куда-то прочь из илькиного окна, просыпались голодные птицы. Духота крымской ночи уступала место раскаленному до адского пламени дню.