Кукушка
Анна Ивановна
Ерофеева мужа своего, Степана, похоронила еще в запрошлом году. Прожили они, что называется, в любви и
согласии ровно тридцать лет и три года. Деток родили, воспитали. Внуки
появились. Все хорошо было: дом, достаток…
Но вот
простудился Степан Ерофеев. Стены штробил. Кто умеет, тому не надо
рассказывать, что за пылища стоит в тесной комнатушке, когда перфоратором стены
долбишь. Ни вздохнуть, ни охнуть. Чтобы малость проветрить, Степан приоткрыл
окошечко. Тут-то подлый сквознячок его и подстерег. Кабы знал, где упадешь… И
накрыло простого работягу воспаление легких. А доктора в глубинке- чуть не
поголовно сосланные мединститутом двоечники. В общем, не повезло Степану,
вылечили его на всю оставшуюся смерть. А потом по всем полагающимся обычаям
обмыли, отпели и оплакали.
Анна Ивановна
так и не смогла смириться с тем, что мужа уже нет. Ей все казалось, что он
где-то здесь, совсем рядом, и слышит ее. Она даже разговаривала с ним,
рассказывала ему новости про взрослых детей, про подрастающих внучек. Она могла
часами говорить с мужем, сидя в одиночестве на клетчатом диване. Дети, услышав
такие монологи, решили, что мать тронулась умом. Ее уговаривали, усовещивали,
доказывали, что бред о бессмертии души – это поповские выдумки. Однажды отвели к доктору, сказав, что бабка с горя крышей поехала. Доктор тоже, по
всей видимости, был в числе неуспевающих, прописал витамины, тем дело и
кончилось.
С тех пор Анна
Ивановна зачастила на кладбище, здесь никто не мешал ей общаться с мужем, не
стыдил, не выговаривал. Здесь каждый занят был своим горем.
Сегодня женщина принесла
с собой ведро и совочек. Могилка изрядно просела, следовало подсыпать землицы,
подровнять холмик. Ходить за грунтом предполагалось в другой сектор. Пока туда,
пока обратно, каждое ведро грунта обходилось минут в 30. Но женщина не
торопилась. Вернувшись из очередного «рейса», она высыпала землю и присела на
скамеечку.
- Ой, Степушка,
устала… посижу малость.
Она сняла
косынку, поправила седую прядь волос и посмотрела вверх, в небо.
- А совсем уж
весна, Степа. Смотри, как солнышко пригревает. Скоро уж и картошку сажать. Ой, а рассада в этом году какая хорошая у нас
взошла! Помидоры прямо солдатики, крепенькие, ровненькие, один в один.
Она погладила
потрет на сером могильном камне.
- А помнишь, как
мы с тобой первый-то раз помидоры сажали? Ой, смехота… А их потом медведка
поела. Как ты расстраивался-то, помнишь?
Она неслышно засмеялась.
- Ну, еще раз
схожу, и потом уж буду тебе холмик поправлять. Лежи, лежи. Я скоро.
Она взяла
ведерко и совок и побрела в очередной раз набрать грунта. Обратно прибежала
взволнованная и запыхавшаяся, платочек сбился, едва дыша.
- Ой, Степа, ой…
Ой, сил моих нет, погоди… Ой отдышусь, чего расскажу!
Она перевела
дух, вывалив очередную порцию комков крымского суглинка на могилу мужа.
- Степа, а ты
Лену Ховрину помнишь? Девочку, я говорю, из третьего дома, Лену? Да ну, что ты
мне рассказываешь! Помнишь ты ее! Ее Ховрины взяли, какая-то их родственница
дочку родила, да отказалась, а они и взяли к себе. Вспомнил? Ну, вот… Так она
тут недалеко от тебя, да. Ну что значит, как умерла, будто ты не помнишь! Я
что, не рассказывала?
Анна Ивановна
рассердилась и махнула в сторону памятника рукой:
- Ну как это я
не рассказывала! Ты мне еще скажи, что я сумасшедшая! А то деточки-то не
постеснялись, того гляди, в дурдом отправят.
Она обиженно
помолчала и продолжила.
- Ладно. Я чего
сказать-то хотела… Иду я сейчас с ведерком, а у могилки Леночки какая-то
женщина стоит. Я сперва подумала, что это Татьяна Ховрина к ней приехала, уж
было и рот открыла сказать: здравствуй, мол, Татьяна… А потом гляжу – да не она
это. Татьяна и ростом пониже, и пошире будет, а эта высокая, в сером пальто,
рукава широкие, что птичьи крылья. И в руках такие розы красивые! Красные, как
кровь, да крупные – каждая как твой кулак. Стоит, словно к памятнику
Неизвестному солдату пришла.
Анна Ивановна
понизила голос до шепота.
- И вот я иду, а
она стоит. Не всплакнет, ни пошевелится. Увидала меня, сделала такое лицо,
словно я не человек, а земноводное. Ну, я, понятное дело, спрашивать ничего не
стала. А вот сейчас все думаю, уж не та ли это кукушка, что Лену Ховриным
подкинула? Ой, Степа… идет, идет! Ты посмотри на нее, а? Вырядилась! А
каблуки-то, каблуки! Да порядочная женщина и не встанет на такие, сразу видно –
спина ни разу не болела у нее. И очки черные, смотри ты, как в кино. Значит,
легкую жизнь прожила. Идет, бесстыжая… Степа, да у нее тут и машина своя! Ну,
прямо к машине и идет! Ну, правильно, мы с тобой все лучшее – детям, а у нее
какие заботы? Вкусно кушать и красиво одеваться… Хахаль ей дверцу открыл. Руку
целует. Ну, чисто сериал смотрю, Степа. Сначала дочка не нужна была, а теперь,
значит, вспомнила. Ах, бессовестная…
Анна Ивановна
проводила глазами дорогую иномарку, увозившую с кладбища неизвестную женщину в
сером пальто, и вздохнула. Все было в этом вздохе: и многолетняя бабья
усталость от бесконечной работы и быта, и горькое сожаление о судьбе брошенного
ребенка, и нотки зависти, что уж ей-то никто рук целовать не будет и роз не
подарит.
Она вытерла
концом платочка слезинку в углу глаза, и, еще раз вздохнув, принялась наводить
красоту на последнее пристанище мужа. Управившись, положила на холмик
принесенные с собой по традиции продукты: пару вареных яичек, карамельки,
галетное печеньице, и снова присела на ту же скамеечку:
- А я ведь,
Степушка, сильно по тебе скучаю… Я ведь с тобой и наговориться даже не успела. Раненько ты меня одну оставил. Ну,
да уж что теперь толковать, что было, то прошло. Кукушка-вековушка вот весь век
одна живет, гнезда не вьет. Вот так и мне теперь без тебя, век одной куковать.
Она посидела
еще, склонив по-птичьи голову в платочке. Помолчала.
- Пора мне,
Степушка. Скоро уж последний автобус в город пойдет, не опоздать бы.
Собрала нехитрые
свои инструменты, поцеловала портрет на могильном камне.
- Не скучай. Я
через недельку опять…
Анна Ивановна
вошла в салон последнего рейсового автобуса и села на свободное место. Вместе с
ней с кладбища уезжали еще несколько женщин с сумками. В сгущающихся сумерках
все они казались серыми тенями с птичьими лицами, а в глазах их читалась
какая-то странная отчужденность и от этого мира, и друг от друга.
А когда в городе
мертвых не осталось ни одного живого человека, и шум автобуса стих вдали, в
вечереющем воздухе всхлипнуло звонкое и чистое:
- Ку-ку…
Комментариев нет:
Отправить комментарий